«Проклятие?»
«У госпожи родился один ребенок. — Старина Джок понизил голос до шепота, словно кто-то — а кто, и называть было незачем — мог подслушать. — Роды были тяжкие, и младенец вскоре умер. И с тех пор госпожа заперлась от мира — или ее запрятали, разница, как говорится, невелика».
«На проклятие это не тянет. Мало ли младенцев умирает при рождении».
«Эх! — вздохнул Старина Джок. — Эх, молодой сэр, если с нами что случается, а мы доподлинно знаем, что этого не миновать, — вот оно проклятие и есть. Слышали, как на смертном ложе старый лэрд, Боже благослови его душу, сказал, что от замужества его единственной дочери и выйдет падение дому».
«Но дом стоит, как стоял», — возразил Али.
«Так ведь и ты здесь. — Взгляд Старины Джока лучился добротой, но заметна в нем была и умудренность. — Да-да, ты-то здесь!»
Однако, чтобы стать английским джентльменом, недостаточно выучиться грамоте у благочестивой Леди и перенять жизненные умения у Сельского Жителя. Для Али настала пора отправиться в школу — он и без того вышел из возраста. Лорд Сэйн и его супруга придерживались на этот счет мнений различных: леди Сэйн желала оставить мальчика где-то поблизости, лорду Сэйну это было решительно все равно, лишь бы тот усовершенствовался в заведении, где сотоварищи его должным образом наставят и отшлифуют, будто он самоцвет, найденный на обочине. Назначенная для Али школа (невзирая на слабое сопротивление леди Сэйн) находилась далеко на Юге — почти так же далеко, как Лондон.
Ида — назовем ее так — слыла в те годы первой (возможно, второй) Школой, куда помещались юноши, слишком взрослые, чтобы учиться в Родительском Доме, и еще не достигшие лет, когда учит сама Жизнь: там их наставляли трезвомыслящие, хотя и не всегда трезвые Учителя, но по преимуществу (и отнюдь не возвышенным материям) — их однокашники. Али запоздало явился туда в четырнадцатое лето своей жизни, совсем не готовый к предстоящей ему новой участи, описать которую его покровительница леди Сэйн не могла — а отец не озаботился. Али сразу же влился в сборище подростков в цилиндрах и фраках, однако ему немедля дали понять, сколь он несхож с ними — и в пережитом опыте, и в усвоенных знаниях; его травили и за малолетство и старшинство, за слишком высокий рост и хрупкость сложения, за неведение о том, что ему негде было узнать. Али потрясло, что, как младшему ученику, ему придется не просто зависеть от других, но и прислуживать им, исполняя любое требование. Только взрывчатый нрав и неукротимая воинственность при всегдашней готовности к стычкам — часто кровопролитным с обеих сторон — избавляли Али от худших унижений, навлекать которые на него старшие почли занятием слишком хлопотным. Нашлось куда более легкое, но не менее опасное оружие — насмешка, хотя и не всегда откровенная — тут они быстро обучились осторожности; а пищи для издевок находилось предостаточно.
«Они прозвали меня Турком и, того хуже, Бастардом, — писал Али отцу, — хотя я ни то ни другое — и лучше бы они покушались на мою жизнь, чем на честь. К Наставникам я не обращусь: все мои обидчики пользуются большим фавором, чем я, недавний пришелец, на которого учителя смотрят с подозрением, словно на какое-то Чудище, хотя я отвечаю им в классе и на экзаменах не хуже любого, а значит, я такой же Человек, как и все. Прошу меня защитить, чего вы до сих пор не делали, и оповестить Наставников, пальцем не шевельнувших, чтобы поддержать меня перед лицом противников, о нанесенных мне Оскорблениях, а также потребовать Действий, от них зависящих. Я нуждаюсь также в Деньгах на небольшие подарки тем, кто может встать на мою сторону, так уж заведено — мне самому ничего не нужно, но я, к стыду своему, ничем не могу ответить на подношения».
Отец Али не сразу, но ответил: «Как! — писал он. — Тебя кличут Турком и глумятся над твоим выговором? Что ж, поделом — а ведь нас ранят только заслуженные насмешки; принимай, что тебе подобает, коли тебе это по нраву, а коли нет — плати той же монетой: правдой, если она на твоей стороне, или подобием правды, когда истина не отвечает твоим замыслам, — но если ничто не принесет удовлетворения и не обратит в бегство мучителей, имеется средство более разительное: его ты привез из родных мест. Вот тебе самая суть моего совета; не проси ни о чем, пока не испробуешь все средства. Что касается Денег, то я выскреб дом до последнего; можешь запросить у леди Сэйн, не найдется ли у нее монетки — в противном случае сумей обойтись без них — или же укради».
Али, прочитав (и разорвав в клочья) отцовское послание, написал снова: «Милорд — если мне назначено подвергаться оскорблениям и осмеянию за то, что мне не по силам было предотвратитьили изменить, даже если бы я захотел, но я не хочу — отлично: я принимаю вашу помощь — пускай лишь словесную — и никакой другой не попрошу. Это мало что значит. Иные начинали с нуля и завершали великими делами. Я пробью себе дорогу к славе, но не смирюсь с Бесчестьем. — Остаюсь, милорд, покорным и любящим сыном вашей светлости — АЛИ».
Так он написал, однако его лорду-отцу не дано было знать, что если при свете дня Али смело бросал вызов Сотоварищам и даже насмехался над ними, завоевав кое-какие сердца своей отвагой и дерзостью, и как держал речь перед Наставниками, всерьез или шутя, — то в одинокой темноте он лил слезы, и некому было его утешить. Неведома ему была материнская ласка, и не осмеливался он испрашивать у Небес того, что жаждал больше всего — Друга! Существо Али было столь же чутко и ранимо, как улиткины рожки, и — по той же причине, что улитка, — он оградил себя прочным панцирем. Нередко ускользал он от однокашников и их занятий, одиноко бродя прославленным старинным кладбищем — не ради общения с почившими (Юность нечасто задумывается о своей бренности и, даже скорбно возглашая о ней, в действительности отказывается в нее верить) — но для того, чтобы сложить там с себя бремя напускной (он это сознавал) беззаботности и дерзости, подобно тому как рыцарь снимает с себя тяжелые доспехи в шатре — там, где его не видит ничей глаз.
Тому, кто ищет уединения, безмолвие и замшелые надгробия составляют лучшее общество, но однажды Али, спешивший на встречу с гранитными компаньонами, обнаружил еще одного отшельника, вполне живого: тот, завладев чужим владением, простерся на излюбленном могильном камне Али. Пришелец — знакомый нашему герою — весело его приветствовал и подвинулся, освободив место на просторной груди того, кто лежал погребенным глубоко в земле. Али потребовал у юноши объяснений, чем он тут занят, — получил вместо ответа этот же вопрос — и на минуту растерянно отвернулся к обширной панораме полей и долин, которую он тоже привык считать своей собственностью.
«Иди сюда, — услышал он захватчика. — Здесь хватит места для двоих».
«Я предпочитаю сам выбирать общество, — не оборачиваясь, ответил Али. — А именно, собственное».
«Полно, вздор!» — воскликнул юноша. Али в ярости обернулся к пришельцу, но увидел, что тот беспечно улыбается — а насмешкой своей хотел освободить однокашника от напыщенной Скованности. Али все еще силился сохранить суровость лица, однако понял, что это ему не под силу — и вместо того, рассмеявшись, принял приглашение юноши, пожал протянутую руку и положил свою ему на плечо.
Лорд Коридон — такое имя мы дадим этому мальчику — был потомком обедневшего рода и, несмотря на неблизкое совершеннолетие, уже обладал титулом (отец его недавно погиб при падении с лошади). Али был старше лорда Коридона — как и большинства одноклассников — и редко замечал его, разве что только в часовне, когда тот пел в хоре — и пел изумительно, словно преображенный полетом души, которая, покидая его (согласно поверьям древних) в образе песни, проникала в души плененных слушателей, и среди них не было никого восторженней Али. Верно, что первейшим — и единственным — источником наслаждения для Али служило одиночество; однако существуют на свете и другие радости — менее доступные, менее надежные — и насколько же они бывают превосходней! Тот памятный день оба юноши числили началом истинной и нерушимой Дружбы, которой, как они верили, не суждено прерваться никогда.
