Раевский что-то обдумывал.

– Пусть переезжают к нам.

– Но где же они поместятся? Здесь и так повернуться негде, а их шестеро. Потом вещи…

– Ничего, нам отсюда все равно надо уйти. Ты же знаешь, что по городу уже рыщут. Нас не сегодня-завтра нащупают. Пусть переезжают с вещами, распоряжаются, как хотят. А нам придется расселиться в разных местах. Я поселюсь у Ковалло, мама – у тети Марцелины, а ты у кого-нибудь из товарищей… Ну, мы с тобой отвлеклись. Значит, Сарра. Хорошо. Кто еще у тебя на примете?

– Есть еще Андрий Птаха. У того отваги – хоть отбавляй. Только он озорной очень и может перестараться. По-моему, он сознательный, только очень горячий.

Раевский улыбнулся.

– А вы его будете придерживать пока. Осторожность придет вместе с сознанием, что он может погубить не только себя… Он что, твой приятель?

– Да… То есть не то чтобы совсем… Зато он очень хорош с Олесей… -

И Раймонд заметно смутился.

– Ага. Что же, это неплохо. Дружба – огромная вещь… Еще кого ты думаешь?

– Еще есть тот парень, что в тюрьме сидел вместе Патлаем. Чех Пшеничек. По натуре он – подходящий к Андрию.

– Добре. Завтра ты поговори с каждым в отдельности, не называя имен других. Расскажи о всех трудностях, чтобы ребята знали, на что они идут. И только после их доброго согласия можно считать их членами коммунистического союза. Первую группу утвердит ревком, а потом новых товарищей будете принимать самостоятельно… Сейчас ты пойдешь на водокачку. Там ночью предстоит серьезное дело. Ковалло скажет. У тебя есть оружие?

– Да, револьвер, который отобрал у полицейского Андрий.

– Ты знаешь, как с ним обращаться?

– Нет.

– Давай я покажу.

Когда Раймонд освоил нехитрую механику оружия, отец сказал:

– Возьми. Не забывай: стрелять нужно лишь в исключительных случаях, когда иного выхода нет. Но если уж начал стрелять, то обороняйся до последнего патрона. За один или десяток выстрелов – расплата у жандармов одна. Иди, мальчик, и будь осторожен…

Впервые отец назвал его «мальчиком». Раймонду хотелось обнять отца, прижаться к груди, сказать: «Отец, уважаю тебя и люблю!» Но, заметив его нетерпеливое движение, Раймонд поспешно вышел.

По дороге к водокачке забежал к Сарре, чтобы обрадовать ее. Поговорить же с девушкой, как поручил ему отец, он не мог. Все время мешали.

У него оставалось еще часа два свободного времени, и он направился к заводской окраине, где жил Птаха.

Андрий был дома. Он сидел на кровати и играл на мандолине попурри из украинских песен и плясок. Он только что закончил грустную мелодию «Та нема гiрш нiкому, як тiй сиротинi» и перешел к бесшабашной стремительности гопака. Играл он мастерски. И в такт неуловимо быстрым движениям руки лихо отплясывал его чуб.

Младший его братишка, девятилетний Василек, упершись головой в подушку и задрав вверх ноги, выделывал ими всевозможные кренделя. Когда он терял равновесие и падал на кровать, то тотчас же, словно жеребенок, взбрыкивал ногами и опять принимал вертикальное положение.

Заметив Раймонда, Андрий закончил игру таким фортиссимо, что две струны не выдержали и лопнули, что привело владельца мандолины в восхищение.

– А ведь здорово я эту штучку отшпарил! Аж струны тенькнули! – вскочил он с кровати и положил мандолину на стол.

Матери Андрия в комнатушке не было – она ушла к соседям.

– Мне с тобой, Андрий, поговорить надо по одному важному делу.

– А что случилось? – обеспокоился Птаха. – Валяй говори!

– Наедине надо.

Андрий повернулся к Васильку. Тот уже сидел на подушке, болтая босыми ногами и деловито ковыряя в носу.

– Василек, сбегай-ка на улицу!

– А чего я там не видал?

– Я тебе сказал – сбегай! Тут без тебя обойдемся.

– Не пойду. Там холодно, а сапогов нету.

– Одень мамины ботинки.

– Ну да! Чтобы она меня выпорола!

– Ты что, ремня захотел? Что ж я, по-твоему, от тебя на двор должен ходить?

– Зачем ходить? Я заткну уши, а вы говорите.

– Васька! – повысил голос Андрий.

Но Василек продолжал сидеть, не изъявляя желания подчиниться. Андрий стал расстегивать пояс. Василек зорко наблюдал за его движениями. Раймонд взял Птаху за руку.

– Пойдем, Андрюша, во двор. Там в самом деле холодно.

Они сели на ступеньках. Дверь из комнаты тихо скрипнула.

– Васька! Засеку! Я тебе подслушаю!

Дверь быстро закрылась.

– Ты что, его в самом деле бьешь?

– Да нет! Но стервец весь в меня. Я ему одно, он мне другое. А бить не могу – люблю шельму. Он это знает. Все сделает, только надо с ним по-хорошему. Не любит, жаба, чтобы им командовали…

Долго сидели они вдвоем, разговаривая шепотом. Андрий проводил Раймонда до калитки. Там они постояли молча, не разжимая рук.

– Ты понимаешь, Андрий, об этом никто не должен знать.

– Раймонд, я ж сказал! Могила! Я сам не раз думал: да неужели же не найдется такой народ, чтобы правду на свете установил? А тут оно, выходит, что есть.

– А может, ты раздумаешь? Так завтра скажешь.

– Я?! Да чтоб мне лопнуть на этом самом месте, если я на попятную! Эх, Раймонд, не понимаешь ты моего характеру! Так, думаешь, горлодер… А ведь и у меня тоже сердце по жизни настоящей скучает…

Черная морозная ночь. Студеный ветер рыскал по железнодорожным путям.

На вокзале, на двери жандармского отделения сменили дощечку. Название осталось то же, но уже на польском языке.

Никто из находившихся в жандармской не знал, что маневровый паровоз на запасном пути как бы нечаянно натолкнулся на одинокий вагон, затем погнал его впереди себя, так же незаметно остановился и пошел обратно. А вагон уже катился сам туда, где его ждали десятка два человек. Под утро тот же паровоз увел его из далекого тупика, что у водокачки, на старое место.

Еще до зари Раймонд вынес из склада типографии завернутую в мешок пачку воззваний. Всю ночь он не спал. Но впереди предстояла еще самая опасная работа.

Наутро семья Михельсона переселилась в комнату Раевских. Хозяевам дома Ядвига сказала, что она с сыном уезжает из города.

На водокачке прибавился новый жилец…

Врона трижды прочел свежеотпечатанную листовку. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Заголовок на русском, украинском, польском и немецком языках.

Призыв к вооруженному восстанию! «Вся власть Советам!.. Долой капиталистов, помещиков… Земля крестьянам…» Ах, пся крев! А ведь отпечатано в типографии – у нас под носом… Что скажет Могельницкий? А главное, черт возьми, подпись: «Революцо-о-онный комитет». Есть уже, значит, такой…

– Эй, кто там!

В дверях появился часовой.

– Дать сюда Дзебека, пся его мать!

Дзебек вбежал в кабинет начальника жандармерии, гремя палашом, который волочился по земле, как это водилось у австрийских гусар.

– Честь имею… – Дзебек запнулся, увидев, как внезапно передернулось лицо Вроны.

Капитан поднялся из-за стола, держа в руках воззвание. Дзебек не знал, смеется Врона или губы его конвульсивно дергаются.

– Что это такое?

– Честь имею доложить, пане начальник, мои агенты только что донесли об этом. Еще утром вместе с афишами кинематографа какие-то люди наклеили эти листки… Извольте видеть, пане начальник, на одной стороне ваш приказ, а на другой – воззвание. Они так и расклеили: где было удобно – воззвание, а где – приказ… Потом, смею доложить, какой-то мальчишка лет десяти пробежал по центральным улицам с нашей газетой, раскидывал эти листки и кричал: «Читайте приказ штаба!» Когда постовые прочли и хватились, то его и след простыл… Также смею доложить, на заводе и на железной дороге эти листки распространялись неизвестными личностями… Я уже арестовал всю типографию. Но, кроме наших материалов, там ничего не найдено. Притом там есть два члена ППС, те головой ручаются, что никто у них не мог печатать. Не иначе как у тех собственная машина!

– А где они достали приказы?