Красный язычок коптилки лизал край глиняной чашки, наполненной воловьим жиром.

На стене коридора равномерно взмахивала крыльями тень какой-то огромной птицы.

Охватив руками колени, Сарра завороженно глядела на крошечный язычок пламени. Меер сшивал дратвой голенище сапога.

За дверью в комнатушке затихло. Там улеглись спать. Меер нарочно выбрал бесшумную работу, чтобы не тревожить их. Старенький татэ прихворнул. Все эти невзгоды – выселение, переезд – подрезали его вконец. Старые заказчики сюда не пойдут – далеко, а новых не скоро найдешь. Репутация добросовестного сапожника приобретается годами. На новом месте все начинай сначала.

Трудно, очень трудно это, когда тебе шестьдесят четыре года…

Что хорошего, радостного видел отец за свою долгую жизнь? Сарра вспомнила его рассказы. Жизнь отца представилась ей бесконечной вереницей маленьких серых деревянных гвоздиков, похожих один на другой. Однотонный стук молотка, запах кожи, согнутая спина и труд, каторжный труд от зари до глубокой ночи. И это с одиннадцати лет…

Птица на стене взмахивала крыльями.

Сарра зажмурила глаза. Неужели и ее, и Меера, и Мойше, маленького рыженького Мойше, ждет та же судьба? Давно, когда она была совсем глупенькой, бабушка говорила ей: «Судьба – это загадочная гостья, и каждая девушка ждет ее прихода с трепетной надеждой. Судьбу эту посылает сам бог.

Она неотвратима. От нее не уйти. И гневать судьбу не надо. Чем покорнее принимает ее человек, тем милостивее она к нему…»

Бабушка давно умерла. Забылись ее сказки, не взошли посеянные ею в детской головке библейские семена. И приди сейчас, в этот холодный осенний вечер развенчанная в своей таинственности судьба, Сарра закрыла бы перед этой злой вестницей горя двери. Она и так знает, что жестяник Фальшток ходит к ним лишь для того, чтобы отравлять ей жизнь. Он уверен в себе – у него мастерская, он солидный жених. И хотя его мать истинная фурия (она даже сейчас бьет сына), какое ему дело до того, как будет жить с этой ведьмой его жена? У него трое рабочих и дом… Ему нужно жениться. А чем Сарра плохая невеста? Она будет рожать ему детей и варить вкусный фиш… А то, что она через пять лет станет старухой, – что ж, такова судьба еврейской девушки, если у ее отца ничего нет, кроме дочери…

Кто-то тихо постучал в дверь… Меер обернулся.

Теперь на стене вырисовался профиль его всклокоченной головы с орлиным носом.

– Это Раймонд. Он… пришел за мной, – тихо сказала Сарра, поднимаясь.

Раймонд принес с собой запах сырой осенней ночи.

– Я сейчас оденусь, – Сарра тихо открыла дверь в комнату.

Раймонд пожал Мееру руку и сел напротив сапожника на стульчик отца.

Вышла Сарра, надевая жакет. Меер смолил дратву. Сарра видела – он недоволен.

– Куда вы пойдете в дождь… и так поздно. Нашли время! – Меер сказал это по-еврейски.

И все же Раймонд понял, о чем он говорит, и покраснел. Сарра несколько мгновений колебалась, затем тихо спросила:

– Может, ему сказать?

– Я не знаю, – с беспокойством ответил Раймонд.

– Думаю, что можно, – решила Сарра. – Послушай, Меер, оставь на минутку свою дратву!

– У меня срочный заказ, я не имею времени…

– Меер, сегодня в городе начнется восстание… – Она замолчала, увидев, как неподвижно застыли на ней такие же большие и черные, как у нее, Мееровы глаза.

– Восстание? Откуда ты знаешь? И… – он не договорил.

Сарра прикоснулась к его плечу:

– Меер, может, ты пойдешь с нами?

– Куда?

– Если пойдешь, скажем.

Меер быстро заморгал, болезненно кривя губы.

– Никуда я не пойду! – резко дергая облепленную смолой дратву, сказал он.

Тень птицы на стене взмахнула одним крылом.

– И ты не пойдешь… Иди спать… А ему скажи, пусть он больше сюда не приходит… Да, да – пусть не приходит! Я не хочу, чтобы тебя повесили, – зашептал он испуганно и зло.

Раймонд вслушивался в непонятную речь, стараясь разгадать ее смысл. По еле уловимому движению в его сторону он понял, что Меер говорит о нем.

– Что ж, оставайся, а я пойду. Я думала, что ты не такой… – Она хотела сказать «трус», но не смогла произнести этого слова.

Колодка с голенищем упала с колен Меера на пол. Все испуганно оглянулись на дверь.

– Ты бы подумала о семье… об отце! Что ты хочешь, – чтобы нас всех порезали? Где у тебя совесть? Чего тебе там нужно? – шептал он, все больше волнуясь.

– Моя совесть?.. Я хочу жить, Меер! Жить хочу! Разве это бессовестно?

– Хе! Хочешь жить? А идешь на смерть…

– Я не могу больше так! Вечно голодать, жить в нищете… Чтобы каждый, у кого есть деньги и власть, мог пинать тебя сапогом в самое сердце… Скажи, для чего жить вот таким червяком, которого каждая из этих гадин может раздавить? Лучше пусть меня убьют на улице! – так же шепотом страстно говорила Сарра.

– Кто тебя этому научил?

– Жизнь научила, эта проклятая жизнь…

– Люди поумнее тебя ничего не могли сделать, а ты думаешь свет перевернуть?

Сарра встала.

– Не смогли сделать? Ты ждешь, чтобы тебе кто-то сделал. А сам ты будешь ползать перед Шпильманами и Баранкевичами! Проклинать судьбу и грозить кулаком, когда этого никто не видит… А мы хотим с ними покончить! Это же и твои враги. Почему же ты боишься поднять руку на них? Где же твоя совесть?

Меер раздраженно посмотрел на нее.

– Моя совесть – это семья. – Он нервно мял худыми пальцами комок смолы. – Без нас они сдохнут с голоду. Понимаешь? Сдохнут! И никто им не поможет… Хочешь идти – иди! – Он ожесточенно махнул рукой по направлению к двери. – Иди, иди! А я еврей, нищий-сапожник… У меня нет родины, за которую я должен положить голову… Был русский царь – меня гоняли как собаку. Пришли немцы – то же самое. Теперь поляки – на улицу страшно выйти. Ну, а если вместо них придут гетманские гайдамаки, то нам станет легче? Я не знаю, какое там восстание и кто кого хочет прогнать. Я знаю только, что еврей должен сидеть дома…

– Сегодня ночью поднимутся рабочие.

– Рабочие? – растерянно переспросил Меер.

На вокзале протяжно загудел паровоз. На мгновение смолк. Затем еще три коротких гудка. Они донеслись сюда приглушенные, далекие. Раймонд быстро встал.

– Прощай, Меер! – взволнованно сказала Сарра.

– Так ты идешь? – Голос Меера дрогнул.

– Да.

Меер с тоской посмотрел на нее. Сарра ждала еще несколько мгновений.

– Перебьют вас. С чем вы против них пойдете? – чуть слышно пробормотал он.

Затем, тревожно мигая воспаленными веками, нагнулся, поднял с земли зашитый в кожу сапожный нож.

– Возьми хоть это…

Дверь за ними закрылась. Меер долго сидел неподвижно. Тревожные, недобрые мысли не оставляли его.

В комнате, стоя, тесно прижимаясь друг к другу, смогли поместиться около пятидесяти человек. Остальные стояли во дворе, на крыльце и в дверях, ведущих и машинное отделение. Все были вооружены винтовками с примкнутыми штыками.

Окно, обращенное к переезду, Олеся завесила одеялом.

Андрий, переодетый в сухое платье Григория Михайловича, – Ковалло приказал ему это сделать, – стоял с другими в кухне. Васильку Олеся тоже достала батьковы штаны, дала ему свой старый свитер, и сейчас он старательно натягивал на ноги ее чулки. Тут же около него стояли Олесины ботинки.

Мокрую, грязную одежду обоих братьев Олеся бросила в чулан.

– Ну и длинные! – сопел Василек.

Он торопился. Ему хотелось послушать, что говорил высокий дядя с седыми усами.

– Я думаю, друзья, много говорить не надо, – сказал Раевский. – Каждый из вас пришел сюда добровольно, каждый знает, для чего. Давайте же, товарищи, решим крепко: у кого сердце не выносит боя, пусть уйдет. А те, кто остается, кто решил покончить с этими грабителями, с вековыми нашими врагами, тот пусть даст слово рабочее в бою не бежать. – Раевский помолчал.

– А кто побежит… – Он вгляделся в лица товарищей, как бы спрашивая их.