– Пане подпоручик, прикажите дать им плетей… – услыхал Эдвард за своей спиной приказ Вроны.

Он резко дернул поводья и поскакал.

«А неприятная эта служба жандармская. Грязная работа!» – брезгливо поежился он. Такое же ощущение брезгливости испытал он впервые, когда поймал вошь у себя за воротом во время своих переходов через фронты.

Врона нагнал его.

– Я думаю, пане полковник, вам не следует одному далеко отъезжать от взвода. Сейчас пан Владислав справится там, и мы двинемся вперед.

– Ну, для этого стада хватит пока одной нагайки, – с презрением ответил Эдвард.

– Да, но если хоть один из них швырнет камнем…

Крики сзади стихли. Взвод приближался к ним. Улица была пуста.

– Все это раньше делала полиция, а теперь, как видите, самим приходится очищать улицы от этого навоза.

Врона злорадно улыбнулся. «Привык небось жар чужими руками загребать, штабная крыса! Ничего, они с тебя спесь собьют немножко… Подожди, не то еще будет», – с каким-то удовольствием подумал капитан.

Врона всю войну провел в окопах. Был дважды контужен. С трудом дослужился до чина капитана. Он происходил из разорившейся помещичьей семьи.

Неудачник и жизни, на войне он ожесточился до последней черты. Он ненавидел серую солдатскую массу, но ненавидел также и тех, кто за спиной фронта пьяно прожигал жизнь в далеких штабах, городах, наслаждаясь всем, что ему было недоступно. У него не было ни денег, ни связей, могущих вытащить его из окопной грязи туда, в тыл, к угарной и веселой жизни. Попав в плен к австрийцам, он даже обрадовался, так как избегал опасности получить пулю в спину от своих же солдат, ненавидевших его за жестокость. В Австрии его как поляка завербовал в свой легион Пилсудский. И Врона опять принялся за ремесло профессионального убийцы, только уже по ту сторону фронта, сменив цвет мундира и кокарду. Когда немцы, не поладив с Пилсудским, посадили его в Магдебургскую крепость (конечно, комфортабельно обставив это бутафорское заключение), а его легион расформировали, Врона сбежал в Варшаву, не желая больше драться в австрийской армии. В Варшаве его нащупали вербовщики польской войсковой организации,[15] а затем вместе с поручиком Зарембой откомандировали к Могельницкому на Волынь.

– А вот опять сборище! – крикнул Эдвард. Врона поднял голову. На перекрестке, где сходились две центральные улицы, у закрытой булочной действительно была густая толпа. Врона обернулся и махнул рукой. Взвод перешел в карьер и выстроился за их спинами.

Из толпы неслись крики:

– Почему хлеб не продают?

– Что это такое? Сдыхать, что ли, с голоду?

Чтобы освободить место для взвода, Эдварду надо было или отъехать в сторону, или пробиться через толпу. Он с силой ударил коня шпорами. Горячий конь вздыбился. Испуганный крик женщин и детей, возмущенные возгласы – все это не остановило Эдварда. Самолюбие не позволяло ему отступить. Кусая от бешенства губы, он наехал на толпу.

– Да куда ж вы? Дети… смотрите, дети! – истерически закричала какая-то женщина.

Эдвард приподнялся на стременах, задыхаясь от нахлынувшей ярости.

– Са-а-абли!.. – взвизгнул Владислав.

Кто-то схватил лошадь Эдварда под уздцы. Это было последним толчком. Эдвард вырвал палаш из ножен. Еще секунда, и он размозжил бы голову наглеца. Резкий предостерегающий крик: «Zuruck!»[16] и мелькнувший у самой лошади красный околыш немецкой фуражки остановили его руку. Эдвард вырвал поводья. Только теперь он заметил в толпе нескольких немецких солдат, а в переулке военную повозку, по-видимому, приехавшую за хлебом.

Сзади Владислав доканчивал команду:

– …наголо!

– Отставить! – с бессильной злобой выкрикнул Эдвард.

Врона тоже заметил немцев. Они стояли теперь плотным рядом, преграждая ему дорогу, настороженно имдвинув вперед тяжелые винтовки с привинченными к ним короткими тесаками.

От толпы не осталось почти ничего. Она разбежалась, освобождая улицу.

Только издали кое-кто из наиболее смелых наблюдал, чем окончится это неожиданное столкновение.

Гудок продолжал реветь. Он напоминал Эдварду о другой опасности. Кровь медленно отливала от его лица. Конечно, они могли смять эти несколько фигурок и темно-зеленых мундирах. Но за ними стояли четыре орудия, бронеавтомобиль и семьсот штыков. Приходилось жертвовать самолюбием и идти на компромисс. Это было мучительно. Но расчет всегда побеждал в Могельницком.

– Что вам угодно? – сухо спросил он по-немецки того, кто схватил под уздцы его лошадь. Это был белобрысый лейтенант с голубыми близорукими глазами, которые настороженно следили за Эдвардом сквозь стекла пенсне.

– Мне угодно, чтобы вы вложили свою саблю в ножны.

Эдвард следил, как смешно подпрыгивал пучок усов под носом у лейтенанта, когда тот говорил.

– Если вас это нервирует, то я могу оказать вам такую любезность, – съязвил Эдвард и не спеша вложил палаш в ножны, слегка порезав при этом палец. Зажимая другим пальцем порез, Эдвард выразительно посмотрел на лейтенанта, затем на солдат.

Лейтенант уже застегивал кобуру, в которую только что вложил револьвер.

Затем он обернулся к солдатам, и резкая, как лай, команда вскинула винтовки солдат на спину.

– С кем имею честь говорить? – задал, в свою очередь, вопрос немец.

– Полковник граф Могельницкий, – приложил руку к козырьку Эдвард.

– Полковник? Позвольте спросить, какой армии? Я что-то не видел такой формы, – еще более прищурился лейтенант.

– Польской армии, – медленно отчеканил Эдвард, чувствуя, что его опять охватывает ярость.

– Польской армии? – удивленно переспросил лейтенант. – Нам неизвестна такая армия. – Короткие усики его опять прикоснулись к носу.

– Неизвестна! Что ж, я думаю, в дальнейшем вы с ней познакомитесь, – со скрытой угрозой ответил Эдвард и подобрал поводья. – Поговорите с ним, пане Врона… Если хлеб нужен, пусть возьмут. Я не могу больше разговаривать с этим швабом. Еще несколько слов, и я разобью ему голову вместе с его дурацкими очками, – сказал он по-польски и, объехав немца стороной, поскакал вперед.

Владислав со взводом последовал за ним.

У тюрьмы все было спокойно. Возле ворот – кучка легионеров вокруг тяжелого пулемета.

– Вы помните, пане Врона, что я вам сказал?

– Я обязан помнить, пане полковник. Здесь вахмистр ведет последнее дознание.

Гудок ревел. Эдвард остановил коня, долго прислушивался к этому реву, и правая бровь его вновь запрыгала. Он пытался прекратить тик прикосновением руки, но это не помогло.

– Капитан, скажите, чтобы из тюрьмы позвонили в штаб и всех, кто там есть, послали к заводу… Видно, Заремба тоже не смог справиться. Приходится самому заняться этим. Я-то уж заткну ему глотку. – Он ударил коня.

Взвод едва поспевал за ним.

Люди бросались во дворы, едва завидя мчавшихся всадников. Не успевшие спрятаться жались к стенкам. Если где-либо они встречали кучку людей, то она сразу таяла. Только ближе к заводу эти кучки становились все гуще и рассеивались уже не так быстро.

Еще один поворот, и толпа запрудила все подходы к заводу. Здесь было несколько тысяч человек.

Гул толпы смешивался с ревом гудка. При виде этого огромного людского сборища Эдвард растерялся. Он не ожидал такого размаха. Невольно он остановил коня. К нему подскакали Врона и Владислав.

Надо было что-то предпринимать. Стоять неподвижно перед толпой было невозможно.

– Капитан, прикажите им разойтись. Немедленно же!

Пока Врона кричал в толпу, Эдвард отдавал приказания:

– Снять карабины! Стрелять только по команде!

– Займите вот тот переулок… В плеть тех, кто там торчит!..

Раздавая удары направо и налево, легионеры вытеснили людей из переулка и выстроились дугой.

– В последний раз, – кричал Врона, – приказываю!..

Толпа, словно ее разрезали надвое, откатилась, оставляя открытой дорогу к заводским воротам, и застыла в неподвижности.