Просим это учесть в Варшаве. Повторяем, Петлюра может служить Польше, если его соответственно обработать. Хотя его войска, состоящие поголовно из крестьян, настроены против нас, но «головной атаман» уже не раз доказал свою способность ставить свою политику вверх ногами. Единственно, с кем Петлюра действительно будет бороться, – это с большевиками, которых он ненавидит и которых истребляет с похвальным рвением. Мы считаем, что сейчас самое подходящее время для занятия хотя бы Волынской и Подольской губерний. Надо пользоваться тем, что Россия напрягает все свои силы на других фронтах.

Напоминаем, что это будет труднее сделать, когда красные партизанские полки соединятся в одну армию. Это надо делать незаметно, оттесняя петлюровские отряды на юг, и, пока петлюровцы занимаются здесь разбоем и еврейскими погромами, можно будет очистить северную часть Волыни от его банд и восстановить власть Речи Посполитой».

Эдвард положил письмо на стол.

– Что же, это нас вполне устраивает, – сказал он, подумав.

– Значит, вы тоже согласны с нами? – оживился Потоцкий.

– Да!

– Теперь вы понимаете, какова должна быть наша политика: пока сил у нас мало, действовать потихоньку, отнимая уезд за уездом у России и Украины. У них в Белоруссии почти совсем нет войск. Войны мы России пока объявлять не будем, а, пользуясь каждым удобным случаем, будем выталкивать красные части из Белоруссии и Литвы. Для этого новый министр иностранных дел пан Василевский уже поднял в печати кампанию против Советского правительства. Благо для этого есть зацепка!

– Какая? – спросил Эдвард.

– Они в Москве лишили дипломатических привилегий пана Жарновского, которого посланник Регенционной Рады Ледницкий оставил своим заместителем в Москве. Василевский уже поднял крик, обвиняя большевиков в нарушении международного права, и послал два ультиматума, требуя немедленного восстановления в правах Жарновского и возвращения архивов посольства.

Эдвард удивленно взглянул на него.

– Позвольте, я вас не понял. Ведь Жарновский был, по существу, представителем не Польши, а немецких оккупантов? Ведь наше правительство объявило Регенционную Раду вне закона!

Потоцкий засмеялся.

– Для нас это понятно. Это так. Кто в Польше не знает, что Регенционная Рада состояла из немецких лакеев, продававших Польшу немцам «в розницу и на вывоз»! Правда и то, что они объявлены вне закона, но для дипломатов тот факт, что в Москве, исходя из этого решения, отстранили Жарновского, как объявленного вне закона, от посольских полномочий, достаточен, чтобы закричать о нарушении международных прав, хотя для здравого смысла это непонятно. Но дело ведь в том, чтобы найти зацепку. Наши газеты уже кричат, что большевики оскорбляют честь Польши, арестовывают послов, ну и все в том же духе… Это подогреет общественное мнение, даст кое-какое оправдание нашему наступлению на Белорусском фронте…

Эдвард шевельнулся, желая найти более удобное положение.

– Конечно, если бы это относилось к другому государству, то было бы нелепо. Но в борьбе с большевиками все средства хороши! – Он посмотрел на часы. – Кстати, я приказал начальнику жандармерии расстрелять сегодня девятнадцать красных, которые сидят у меня под замком. Разрешите, я позвоню в штаб?

Потоцкий встал.

– Мы еще увидимся с вами завтра перед отъездом? – спросил Эдвард.

– Вероятно, нет. Мы уезжаем на рассвете. Я прошу вас держать со мной тесную связь.

– Обещаю. Будьте осторожны в пути!

Людвига с тоской прислушивалась к бою часов.

– Езус-Мария! Какая ужасная ночь! – прошептала она.

Сон бежал от нее. Все эти ночи Эдвард спал в своем кабинете. Теперь там расположились офицеры Потоцкого. Эдвард, наверное, придет сюда. Она не хотела этой встречи. О чем они могут говорить сейчас? И вот теперь он придет как муж. Это вызовет новое столкновение… Она закуталась в одеяло, когда услыхала стук открываемой двери. У Эдварда был свой ключ от спальни.

Раньше это были желанные встречи. Сейчас же это напоминало ей о том, что она, в сущности, рабыня этого человека. Только рабыня, одетая в шелк, имеющая право приказывать слугам, носить титул, воображать себя маленькой царицей для того, чтобы все это подчинялось лишь его воле… Как это было приятно раньше и как тяжело сейчас!..

Эдвард вошел в спальню.

– Я останусь здесь, – сказал он, уверенный, что она не спит.

Людвига молчала. Он раздевался. По тому, с какой резкостью он отстегивал пояс, она почувствовала – злится.

Он подошел к кровати и, раскрывая одеяло, сказал, сдерживая себя:

– Сегодня я хочу быть с тобой…

Людвига пыталась натянуть одеяло на обнаженное плечо, но его рука сбросила одеяло на пол.

– Что это такое, Эдди? Я не хочу, чтобы ты оставался здесь! – оскорбленно воскликнула Людвига.

– А я хочу!

Он присел на кровать и положил руку на ее грудь.

– Уйди, Эдди! Я не могу тебя видеть… Уйди! – защищалась она.

– Послушай, Людвись, мне все это уже надоело. Неужели ты думаешь, что я и впредь буду спать на диванах в ожидании, когда ты сменишь гнев на милость? Это состязание не в моем духе… Давай лучше помиримся! – Он наклонился к ней.

Она отстраняла его:

– Оставь меня!..

Но близость ее полуобнаженного тела уже опьянила его. Он легко отвел ее руки и силой овладел ею… Повернувшись к ней спиной, он сразу же заснул.

Униженная, она плакала. Самое горькое было в том, что она чувствовала себя безвольной, способной ответить на это грубое насилие лишь слезами.

Эдвард был ей отвратителен. И он может спать, оскорбив ее женскую гордость! И его душу не тревожит то, что по его приказу этой ночью расстреляют людей! Она с отвращением отодвинулась на край кровати и осторожно, боясь, что он проснется, поднялась и утла в свою комнату. И там, забившись в угол дивана, беззвучно плакала.

Адам, только что пришедший с караула, пил холодный чай. Жена и Хеля уже спали. Во флигеле опять было полно чужих – здесь спали двадцать три человека из конвоя графа Потоцкого.

Он мрачно жевал ломоть хлеба и смотрел невидящим взглядом перед собой.

В окно постучались. Адам нехотя поднялся, пошел открыть двери.

На пороге стояла Франциска. Она только что вернулась из города.

Он молча пропустил ее в комнату, закрыл дверь и глухо спросил:

– Ну что?

Франциска порывисто сняла с плеч мокрый платок.

– Ничего! – ответила она упавшим голосом. – Я его не видела – не пустили…

Адам понуро стоял перед ней, зажав в руке недоеденный кусок хлеба.

– Здесь за тобой приходили…

– Зачем? – с ненавистью спросила Франциска.

Адам шевельнул желваками и, отводя глаза в сторону, ответил:

– Отец звал готовить Потоцкому постель…

Франциска глубоко вздохнула, словно ей трудно было дышать.

– Постель стлать? – Ей сдавило горло. Она с презрением глянула на Адама. – И что ты сказал?

– Что придешь, когда вернешься.

Большие серые глаза Франциски стали зелеными. Что-то дикое, необузданное вспыхнуло в них.

– Сволочи вы все! – шептала она ненавидя. – Слышишь? Сволочи! И ты, и твой отец… Будь он проклят, старая собака!..

Адам отшатнулся от нее.

– Почему ты Хелю не послал?

– Она не сумеет… – растерянно бормотал он.

– Сумеет! Этот кнур[18] Владислав научил уже… Вы ж нас всех продали здесь… Твое счастье, что Барбара лицом не вышла, а то и с ней спали бы все, кому захотелось…

– Что ты говоришь?

– Ты у Хели спроси – она расскажет… И какая несчастная доля меня сюда пригнала!

Адам свирепо уставился на нее.

– Чего смотришь? Брата, может, вешают сейчас, а ты, как собака, охраняешь их, чтобы кто случайно не сунул ножа в графские кишки… Холуй проклятый! – она оттолкнула его и выбежала в сени.

Адам, отравленный словами Франциски, грубо будил дочь.