В данной филиппике Чаадаева есть определенная актуальность. Правда, здесь мыслитель ведет разговор об «универсальном» образовании человечества, какого в действительности никогда и нигде не было. Поэтому он и подменяет универсальные смыслы термином «западное образование» – это единственное, что он знает и чем восхищается. Отсюда становится видно, что Чаадаев отождествляет понятия «универсальное» и «западное». Но главное – самый известный из его выводов. В принципе, он отрицает все сказанное прежде и делает свое высказывание относительным. На практике же он переворачивает с головы на ноги свое же порицание русских: «Народы – в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы. Но мы, можно сказать, некоторым образом – народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок»[87].
В данном отрывке филигранно совмещены две почти полярные коннотации[88], однако, как это ни парадоксально, совпадающие своими негативными семантическими полями. С одной стороны, речь идет об исключительном характере русского народа, с его чувством неполноценности и неадекватности. С другой – говорится о том, что тот же народ – универсальный и «вселенский» ввиду стоящей перед ним задачи. Он обязан преподать миру какой-то урок, обещающий быть ужасным. Русский народ, в отличие от всех остальных народов, является особенным. У него есть некий долг перед остальным миром, причем долг этот трагический и вселенский. Русские свидетельствуют перед другими народами, что Россия – попутчик, очень интересный и важный, но он не всегда бывает «славным малым». Русский народ призван пробуждать смятение во всем остальном мире.
Правда если вчитаться в Чаадаева внимательнее, то становится заметно, что он относится с презрением не столько к народу, которым он, впрочем, нимало не интересуется и о котором он практически ничего не знает, сколько к русским интеллектуалам, являющимся его поводырями. Этот его диагноз, будучи применен к историческому моменту краха коммунизма, предстает перед нами в качестве истинного пророчества. В момент краха были сброшены маски и выявилось предательство духовных руководителей в отношении собственного народа и своей страны. Именно в этот момент советская «интеллигенция» переродилась в либеральную и с удвоенной энергией принялась культивировать иллюзию, будто она в состоянии усвоить «прогресс европейских народов» в один присест, даже не удосужившись поинтересоваться, а какой ценой Европа добилась этого прогресса?
Неизбежно вспоминается та лихорадочная торопливость, с какой советские экономисты на последнем этапе перестройки мечтали провести реформы за какие-нибудь «пятьсот дней». Еще более красноречиво выглядит упорная иллюзия, над которой почти вся советская «интеллигенция» билась из последних сил, чтобы построить западную демократию в России в то время, как сама эта западная демократия уже испускала дух. Они испытывали острое желание заложить наконец в России основы капиталистического рынка.
Выйдя из пеленок коммунистического этатизма, советские «демократы», все до единого, были преисполнены решимости расквитаться с КПСС. Их терзала жажда потребления. Они испытывали любовь к «Макдоналдсу», мечтали покупать товары, сделанные в Италии, и смотреть голливудские блокбастеры. Они даже не понимали, что западный суперэтатизм давно подменил собой рынок и изгнал из своих чертогов последние крохи демократической власти.
Одновременно с этой единодушной иллюзией бывших советских «интеллигентов» Александр Зиновьев, находившийся практически в полной изоляции, предупреждал, что коммунистический этатизм по сравнению с западным этатизмом кажется любительским спектаклем. Всякому, кто еще не был загипнотизирован зарубежными крысоловами, этот факт был отчетливо виден. Тем не менее у большинства населения СССР пелена так и не спала с глаз. За оградой райского сада капиталистический эдем все еще выглядел землей обетованной.
Каждый раз, когда российские демократы оказывались на Западе (в годы перестройки они уже стали «выездными»), они встречались с западными коммунистами, социалистами и социал-демократами, которые, вместо того чтобы предупредить «товарищей» о грядущей опасности, превозносили блага рынка и демократии. К несчастью, все левые силы Европы тоже находились в плену иллюзий. Все это напоминало ситуацию, когда слепой просит другого слепого помочь ему перейти через дорогу. Таким образом, мы стали свидетелями одновременного перехода в рыночный лагерь как европейских интеллектуалов из числа социал-демократов, так и демократов из числа советской «интеллигенции». Правда, последние на практике никогда не горели желанием слиться в экстазе с западными интеллектуалами. Не только слово «коммунизм», но даже слово «социализм» вызывало у них приступ тошноты.
Советские демократы презирали (да и сегодняшние их потомки презирают) какой угодно оттенок розового или красного. Они вожделеют капитализма и Запада. И точка. Объектом их вожделений является отнюдь не социальный строй, который предполагается в рамках капитализма, но его глянцевая лощеная обертка. Они, например, были уверены (быть может, по прошествии 25 лет их дети начнут, наконец, понимать свой промах), что их социальное положение в «Империи добра» будет таким же привилегированным, как и в бывшей «Империи зла». Они не могли вообразить глубину радикальных преобразований, которые в процессе реализации их мечты приведут к краху иллюзий. Им и в голову не могло прийти, что железная лапа коммунизма дотянется до них и в новой системе. Пусть и будет она едва видимой, хитроумной, улыбчивой, но при всем этом ужасающе изуверской.
«На Западе, – подчеркивал Зиновьев, – вырабатывается особая «культура управления», которая со временем обещает стать самой деспотичной властью в истории человечества»[89]. Признаки этого уже были налицо, но демократически настроенные бывшие советские «интеллигенты», то есть родившиеся и возмужавшие в советские времена, верили в демократию в том виде, в каком ее преподносила западная пропагандистская машина. При этом они не подозревали, что угодили из огня да в полымя, то есть из грубоватой советской пропаганды (от который они страдали) в тенета неизвестной им, но гораздо более изощренной западной идеологии.
Поборники демократии дружно побежали вслед за крысоловом на край обрыва, полагая, что пропасть, куда они были готовы с энтузиазмом ринуться, и является тем вожделенным Эльдорадо, где царят гражданские свободы, политический плюрализм и демократия. Однако на дне бездны, где рано или поздно им было суждено очутиться, притаился новый авторитаризм, чью безжалостность они не могли даже вообразить. Ни они, ни обитатели «Империи добра». Думаю, сейчас, четверть века спустя, они уже вкусили всю горечь этого плода. Иными словами – перестали быть интеллектуалами, способными вырваться из хоровода, почитающего «идола племени», и встали, наконец, в первых рядах, пляшущих вокруг Золотого тельца.
Правда, в их оправдание можно сказать, что они были не единственными, кто не понимал, что на самом деле означает крах Советского Союза. Однако даже на Западе было немало таких, кто понял, что на горизонте маячит вовсе не «конец истории», но «более верно говорить о том, что в третьей четверти двадцатого века закончился семи– или восьмитысячелетний период человеческой истории, начавшийся в каменном веке с изобретением сельского хозяйства»[90]. Советские «интеллигенты» продемонстрировали не больше дальновидности, чем первый и единственный советский президент (и, к сожалению для него, бывший Генеральный секретарь ЦК КПСС) Михаил Горбачев, который назвал свой программный манифест «Новое политическое мышление для нашей страны», но при этом не преминул добавить «и для всего мира»[91]. Он, на которого подавляющее большинство россиян возлагает теперь всю ответственность за последовавшую череду трагедий, понимал, что крах системы, которой он руководил, вызовет и последующие обвалы, гораздо более смертоносные и совершенно неуправляемые. Они не могли не затронуть всей планеты.
