П: Было несколько сот всякого рода центров. Буквально десятки тысяч специалистов, рассредоточенных в разных исследовательских и учебных заведениях, в учреждениях власти, в массмедиа и т.д., так или иначе принадлежали к этому механизму. Как достигалась согласованность — особый вопрос. Но согласованность имела место. Все это множество учреждений и людей действовало как единое целое. Средствами согласованности были система финансирования, публикации, конференции, взаимные ссылки, подготовка кадров, продвижение по службе и т.д. Идейное организующее ядро образовали специалисты, именовавшиеся советологами и кремлинологами.

Ф: Мы, конечно, знали о них, но весьма поверхностно.

П: Кремлинология была отраслью советологии, которая специально занималась советской системой власти и управления, в первую очередь — высшим партийным и государственным уровнем, «Кремлем». В основном ее работа была секретной. Кое-что становилось гласным, но лишь то, что шло в духе и русле обшей советологии. Исследователи, считавшиеся серьезными, относились к кремлинологии с презрением, ибо собираемая ею информация и делаемые ею выводы не имели научного значения. Они годились лишь для насмешек и фельетонов. Эти «серьезные исследователи» со своей точки зрения были правы. Но дело в том, что кремлинология и не имела целью делать вклад в науку. У нее были иные задачи, и она их выполняла гораздо лучше, чем «серьезные исследователи» свои. Например, для научной социологии анализ мочи Брежнева не нужен, не требуется и выяснять, в состоянии он управлять страной или нет, ибо вопрос такой вообще бессмыслен. Но кремлинологам важно было другое, а именно — насколько Брежнев еще способен функционировать в пределах правящей группы и выполнять какие-то примитивные формальные действия (например, принять западного политика, поставить подпись, согласиться с назначением кого-то на тот или иной пост и т.п.). Тут совсем иные критерии оценки поведения и интеллекта. И анализ мочи тут говорил о многом. Для науки социологии не играет роли, кто персонально занимает тот или иной пост в системе власти, Романов или Горбачев. А для кремлинологии это имело первостепенное значение. Социология ориентируется на познание общего, существенного, закономерного. Кремлинология ориентировалась на индивидуальное и порою даже на случайное.

Ф: Но она использовала и науку!

П: Конечно. Причем — разные науки, включая психиатрию, психоанализ, антропологию. Но — выборочно. Только то, что могло пригодится в воздействии на «Кремль» в желаемом духе. И само собой разумеется — методы конкретной или эмпирической социологии.

Ф: Опросные анкеты? Неужели это серьезно?!

П: И да, и нет. Смотря, с какой целью это применяется, как и в каких масштабах. Уже в брежневские годы американцы наладили сбор важной информации в области политики, экономики, обороны и науки Советского Союза с помощью таких методов. Такую анкету и мне однажды подсунули. Я ответил только то, что не было секретом, и не ответил или отделался ничего не значащими фразами в случаях, которые, как мне казалось, касались секретов. В последствии я узнал, что они и из таких ответов извлекали ценную информацию. Тут играла роль массовость опросов. Профессионалы разработали технику обработки именно множеств ответов, их «расшифровки». При этом если ты попадал в сферу их внимания, любое твое поведение приобретало смысл источника информации.

Ф: Недавно в ряде газет напечатали доклад Федеральной службы контрразведки о том, что американцы необычайно усилили сбор открытой информации о России, причем — легально, именно с помощью опросных анкет. Но в «демократической» прессе над этим посмеялись как над пережитком шпиономании. Куда ты относишь советологию и кремлинологию — к науке или к идеологии?

П: Отчасти к той, отчасти к другой. Она на стыке идеологии и науки. Впрочем, таковы все социальные науки современности, как на Западе, так и у нас. Наука ведь тоже не есть нечто раз и навсегда данное и однородное. И в ней есть свои уровни познания. Давай рассмотрим такой пример. На Западе много писали о диктатуре партии в Советском Союзе, о монополии партии на власть, об однопартийной системе и т.п. Что это — наука или идеология? С одной точки зрения — наука, поскольку в этом была большая доля истины. Но эти истины включались в идеологический контекст и играли идеологически-пропагандистскую роль. Они всеми воспринимались как бесспорные научные истины, поскольку люди не шли в познании этого явления глубже, т.е. не знали реального положения партии в структуре власти, ее собственной структуры, правил функционирования. Мы с тобой знаем, что никакой диктатуры партии нет, если придерживаться научного смысла понятий, что советская система власти не однопартийная, а беспартийная, и т.д. Для нас с тобой западная концепция КПСС есть концепция идеологическая.

Ф: Выходит, их ненаучная концепция оказалась практически полезней нашей...

П: Тоже ненаучной. И практичнее для их целей. Но тут есть одна тонкость. Дело в том, что социальная наука может иметь практические приложения только через идеологию. Фактически происходит так, что научные идеи рождаются сразу как идеологические. У нас доминировала идеология естественно-исторического процесса, на Западе доминирует идеология искусственного делания истории. Их концепция практически эффективнее и более соответствует реальности, чем наша.

Ф: Как складывались твои отношения с кремлинологами?

П: Я еще в 1977 г. писал, что КПСС не есть партия в западном смысле, что она есть особый феномен, характерный для коммунистического общества, что в ней надо различать партийный аппарат и первичные партийные организации, что партийный аппарат есть составная часть государственности, ее основа и стержень, а партийные организации суть элемент социальной структуры первичных коллективов и т.д. Эти идеи я неоднократно высказывал на Западе. Но советологи и кремлинологи их игнорировали.

Ф: Почему?

П: Сначала я думал, что по глупости, из-за предрассудков и характера образования. Но потом понял, что суть дела не в этом.

Ф: А в чем?

П: У нас были разные цели. Я делал научное открытие и добивался его признания как ученый. Они же стремились разрушить советскую государственность и вели на нее идеологически-пропагандистскую атаку. Им было невыгодно признавать публично мою концепцию, истинность которой была очевидна. Если КПСС такова, как я утверждал, то она становилась неуязвимой для критики. А если за ней в пропаганде закрепить статус партии, то можно говорить о партократии, о диктатуре партии, о монополии КПСС на власть именно в качестве партии, об однопартийной системе и прочие бессмысленные с научной точки зрения, но имеющие сильное идеологическое воздействие на массы слова. И не только на массы, а и на советское руководство и советских идеологов.

Ф: В чем ты видишь это?

П: Приведу тебе два примера. В брежневскую конституцию включили параграф (шестой) согласно которому КПСС признавалась руководящей силой советского общества. Это был шаг вперед в смысле официального признания фактического положения КПСС в советской государственности. Но шаг слабый. За КПСС оставлялся статус партии. Советские руководители и идеологи не решились пойти до конца. Именно слабость этого параграфа, эта нерешительность оставили формальную зацепку для нападок на КПСС именно как на партию. А в горбачевские годы это послужило предлогом для борьбы против однопартийности и монополии одной партии и для насаждения многопартийности, чуждой коммунистической беспартийной (а не однопартийной!) государственности.

Ф: Ты думаешь, западная пропаганда тут сыграла роль?

П: Я это знаю. Я просмотрел десятки документальных материалов на этот счет. В пропаганде специально раздували концепцию партократии, сформулированную в известной книге Авторханова.

Ф: Эта книга произвела сильное впечатление в свое время.

П: Не спорю, книга написана хорошо. Но с научной точки зрения она ложна, как и «ГУЛАГ» Солженицына. Это — идеологические тексты.