Наша московская школа была уже обычной для тех лет. Не могу сказать, что такими были все школы. Но таких было много, настолько много, что их выпускниками покрывалась бОльшая часть потребностей высшего и специального среднего образования. Кроме того, моя школа во многих отношениях была характерным явлением сталинской эпохи, гораздо более характерным, чем репрессии и ГУЛАГ.
Мои школьные годы были голодными. Минимум продуктов питания можно было получить только по карточкам. В школе дети из самых бедных семей получали бесплатный завтрак, а прочие могли кое-что покупать по сниженным ценам в буфете. Для меня эти школьные завтраки были весьма серьезным подкреплением. Были они, конечно, убогими. Но в дополнение к тому, что мне удавалось съесть дома, они сохранили мне жизнь. В школе мне также выдавали иногда ордера на одежду и обувь — особые бумажки с печатями, по которым я мог очень дешево купить рубашку, ботинки или брюки в особых магазинах. Несколько раз мне выдавали рубашки и обувь бесплатно. В школе постоянно организовывали всякого рода экскурсии — в зоопарк, в ботанический сад, в планетарий, в многочисленные музеи. Был драматический кружок, кружок рисования, музыки, танцев, рукоделия. Были спортивные кружки — гимнастики, плавания, лыж, шашек и шахмат.
Уровень преподавания в школе был чрезвычайно высоким. Я думаю, что к концу тридцатых годов советская школа в той ее части, в какую входила наша школа, достигла кульминационного пункта. Школьный учитель еще оставался по традиции одной из самых почетных фигур общества. Учителя были высококвалифицированными и энтузиастами своего предмета. И нравственный их уровень был очень высоким: они служили образцом для молодежи.
У нас в школе особенно хорошо преподавали математику и литературу. И очень многие ученики стали одержимы ими. Я был в их числе. Литература, наряду с математикой, считалась у нас основным предметом. Помимо произведений, положенных по программе, учителя заставляли нас читать массу дополнительных книг. Да нас и заставлять не надо было: чтение было основным элементом культурного и вообще свободного времяпровождения. Мы читали постоянно и в огромном количестве.
Значительную часть нашей духовной жизни составляла дореволюционная русская литература. Мы основательно изучали, конечно, произведения советских писателей. Причем мы не просто читали их. Мы вели бесконечные разговоры на темы их произведений и о достоинствах этих произведений. Это было, возможно, потому, что мы прочитывали все их произведения. Такого внимательного и жадного до чтения массового читателя, какой появился в России в тридцатые годы, история литературы наверно, еще не знала.
Хотя мы основательно изучали русскую литературу и историю, мы не становились националистами. Нам всячески прививалось интернационалистское самосознание. И на многих из нас (в моем окружении — на большинство) более сильное влияние фактически оказывала западноевропейская культура и история. Это было продолжение традиции, возникшей еще в прошлые века, очень сильно развившейся в 19 веке и достигшей высочайшего уровня именно в послереволюционные годы. Причем читали эти сокровища мировой литературы люди всех слоев, возрастов и уровней образования. И не только художественную литературу, но и исторические книги, научно-популярные, книги о культуре, социально-политические. Одним словом, многие из нас вырастали с самосознанием людей западных, с величайшим уважением к западной цивилизации. Подчеркиваю, с уважением, а не с тем холуйским низкопоклонством, которое стало формироваться позднее и по другим каналам. Это низкопоклонство потом затмило наше уважение, сохранявшее достоинство и гордость людей советских.
Большинству учеников школа давала то, чего они не имели в семьях. Родители их были, как правило, плохо образованными.
Они испытывали уважение к своим более культурным детям, надеялись на то, что образование выведет их детей на более высокий социальный уровень. Тогда многие делали стремительные взлеты на вершины общества в самых различных сферах. Казалось, что это становится общедоступным. Выпускники школ практически все (за редким исключением) могли поступить в институты. Для них проблемой был выбор института, соответствующего их способностям и желаниям. Хотя нам всячески прививали идеологию грядущего равенства, большинство учеников воспринимали школу как возможность подняться в привилегированные слои общества. Хотя все с почтением говорили о рабочем классе как о главном классе общества, рабочими мало кто хотел быть. Лишь самые неспособные и испорченные «улицей» дети шли в рабочие. Эта возможность подняться в верхи общества в гораздо большей степени делала жизнь радостней и интересней, чем идеи всеобщего равенства, в которые мало кто верил.
Радость познания. С того момента жизни, как я начал осознавать себя, самую большую радость мне приносило познание. Я не был исключением. Это было широко распространенное явление. В моем поколении веками сдерживавшаяся тяга народа к образованию и просвещению с неудержимой силой вырвалась на свободу. Школа удовлетворяла это стремление и всячески поощряла его. Среди моих сверстников страсть познания была обычным делом. Помимо школы, в нашем распоряжении были библиотеки и читальни, музеи, публичные лекции и т.д. Я, как и многие другие дети, бОльшую часть внешкольного времени проводил за чтением книг. Уже в детских компаниях разговоры о прочитанном стали занимать важное место, а годам к четырнадцати — основное. Это отношение к познанию так прочно вошло в мою душу, что я пронес его в чистоте через всю мою жизнь. Я так и прожил ее с психологией ученика. Теперь я склоняюсь к мысли, что весь народ прожил те годы с радостью познания и с психологией школьников. Потом народ повзрослел, почерствел, утратил самую высокую и чистую человеческую способность — способность радоваться бескорыстному познанию.
Коммунистические идеалы. В 1938 году я вступил в комсомол. Ничего особенного в этом не было: большинство учеников нашего класса уже были комсомольцами. Но для меня в этом заключался особый смысл: я хотел стать настоящим коммунистом. Настоящими, или идеальными, коммунистами для меня были те, о ком я читал в книгах советских писателей и каких я видел в советских фильмах. Это — люди, лишенные карьеристических устремлений, честные, скромные, самоотверженные, делающие все на благо народа, борющиеся со всякими проявлениями зла, короче говоря — воплощающие в себе все наилучшие человеческие качества. Должен сказать, что этот идеал не был всего лишь вымыслом. Такого рода коммунистов-идеалистов было сравнительно много в реальности. Сравнительно — их было ничтожное меньшинство в сравнении с числом коммунистов-реалистов. Благодаря именно таким людям, коммунистам-идеалистам, новый строй устоял и выжил в труднейших исторических условиях.
Коммунистическое общество, каким оно представлялось утопистам и тем более марксистам, вполне отвечало моим представлениям об идеальном обществе и моим желаниям. Вступая в комсомол, я думал посвятить свою жизнь борьбе за такое идеальное коммунистическое общество, в котором будет торжествовать справедливость, будет иметь место социальное и экономическое равенство людей и все основные потребности людей в еде, одежде и жилье будут удовлетворены. Мои представления о будущем обществе всеобщего изобилия были весьма скромными: иметь свою постель с чистыми простынями, чистое белье, приличную одежду и нормальное питание. И чтобы люди жили дружно, помогали друг другу, справедливо оценивали поведение друг друга, короче говоря — чтобы жили так, как нужно в идеальном коллективе. Идеи коммунистического общества как общества идеального коллективизма захватили тогда мое воображение и мои чувства.
Моим идеалом становилось такое общество: все принадлежит всем, отдельный человек имеет самый необходимый минимум, человек все силы и способности отдает обществу, получая взамен признание, уважение и прожиточный минимум, равный таковому прочих членов общества. Люди могут различаться по способностям и творческой производительности. В обществе может иметь место иерархия оценок, уважения. Но никаких различий в материальном вознаграждении, никаких привилегий.
