В тех областях доколумбовой Америки, где все-таки возникло земледелие, оно проигрывало евразийскому по пяти важным параметрам: почти повсеместная зависимость от бедной белком кукурузы — в отличие от разнообразных и богатых белком хлебных злаков Евразии; способ высаживания семян — по отдельности, вместо засевания горстями вразброс; способ вспашки — вручную, вместо вспашки с помощью плуга и тягловых животных, благодаря которым один человек способен обрабатывать гораздо большую площадь и может возделывать плодородные, но жесткие и неподатливые почвы (например, целину североамериканских Великих равнин); отсутствие удобрения в виде навоза домашних животных; наконец, необходимость полагаться лишь на человеческую мускульную энергию для выполнения таких сельскохозяйственных задач, как молотьба, помол и орошение. Эти особенности земледелия доколумбовой Америки дают все основания предполагать, что в пересчете на количество калорий и белка на единицу труда его эффективность в 1492 г. в среднем уступала эффективности земледелия Евразии.
Разница между характером производства продовольствия составляет главную исходную причину неравенства между обществами Евразии и доколумбовой Америки. Если перечислять обусловленные этой причиной непосредственные факторы завоевания, наиболее важными будут преимущества в четырех аспектах: болезнетворные микробы, технологии, политическая организация и письменность. Из этих четырех самую прямую зависимость от характера производства продовольствия имеют микробы. Инфекционные болезни были регулярным явлением в скученных евразийских обществах, и, как следствие, многие евразийские народы выработали к ним иммунитет или врожденную устойчивость. Между тем к этим болезням относились все главные убийцы человечества: оспа, корь, грипп, чума, туберкулез, сыпной тиф, холера, малярия и т. д. Этому зловещему списку, насколько нам точно известно, общества доколумбовой Америки могли противопоставить только одно — группу болезней скученности, которые вызываются несифилитическими трепонемами. (Как уже было сказано в главе 11, имеет сифилис евразийское или американское происхождение, до сих пор не установлено, а утверждение о том, что в доколумбовой Америке присутствовал человеческий туберкулез, я считаю недоказанным.)
Парадоксальным образом межконтинентальный диспаритет по количеству болезнетворных возбудителей был прямым следствием диспаритета по количеству хозяйственных животных. Большинство микробов, ответственных за инфекционные заболевания в скученных человеческих обществах, эволюционировали из очень похожих микробов, вызывающих инфекционные заболевания домашних животных, с которыми производители продовольствия находятся в тесном контакте вот уже около десяти тысяч лет. В Евразии было много домашних животных и соответственно появилось много таких микробов; в Америке было плохо и с тем и с другим. Ограниченность болезнетворного арсенала у американских народов объясняется еще и тем, что оседлые поселения — идеальный питомник для эпидемических заболеваний — возникли у них на тысячи лет позже, чем в Евразии; кроме того, три региона Нового Света с поселениями городского типа (Анды, Мезоамерика и юго-восток США) никогда не были объединены сетью активного и массового торгового обмена, похожей на ту, по которой чума и, возможно, оспа когда-то прибыли из Азии в Европу. Как результат, даже малярия и желтая лихорадка, инфекционные заболевания, позднее ставшие главным препятствием на пути европейской колонизации американских тропиков и долго срывавшие все попытки построить Панамский канал, имели совсем не американское происхождение — их вызывали тропические микробы Старого Света, завезенные в Америку европейцами.
Наряду с микробами, почти столь же значимым ближайшим фактором европейского завоевания обеих Америк являлся разрыв в технологическом развитии — в конечном счете объяснявшийся тем, что Евразия имела более продолжительную историю сельскохозяйственных обществ с высокой популяционной плотностью, хозяйственной специализацией и политической централизацией, активно взаимодействующих и конкурирующих друг с другом. Этот разрыв имел пять основных параметров.
Во-первых, в 1492 г. все достаточно сложные евразийские общества были знакомы с металлургией — металлы (изначально медь, затем бронза и, наконец, железо) применялись для изготовления орудий труда в Евразии уже давно. Напротив, все коренные общества Америки — несмотря на то, что в Андах и еще кое-где делали украшения из меди, серебра, золота и их сплавов, — продолжали в массе пользоваться каменными, деревянными и костяными орудиями, и лишь в некоторых местах ограниченно применялись орудия из меди.
Во-вторых, мощь американских военных технологий не шла ни в какое сравнение с евразийскими. На вооружении у европейцев были стальные мечи, копья и кинжалы, дополненные стрелковым оружием и артиллерией, их защищали стальные шлемы, латы и кольчуги. Коренные же американцы воевали дубинами и топорами из дерева и камня (в Андах иногда использовали медь), пользовались пращами и луками и носили стеганые доспехи — все это намного уступало по эффективности снаряжению из стали. Кроме того, войскам аборигенов было нечего противопоставить евразийским лошадям — мощному орудию атаки и средству быстрого передвижения, остававшемуся источником подавляющего превосходства европейцев до тех пор, пока некоторые из коренных американских народов не освоили его сами.
В-третьих, евразийские общества имели огромное преимущество с точки зрения доступности источников механической энергии. Первым усовершенствованием по сравнению с мускульной силой человека стало использование животных — крупного рогатого скота, лошадей и ослов — для всевозможных сельскохозяйственных нужд: плужной вспашки, вращения жерновов, поднятия воды, орошения и осушения полей. Водяные мельницы, впервые появившиеся в римскую эпоху, получили широкое распространение уже в Средние века, как, впрочем, и приливные и ветряные. Соединенные с системами передающих движение колес, эти механизмы, использующие естественную энергию ветра и воды, служили теперь не только для перемалывания зерна или ирригации, но и для огромного множества промышленных целей, например для толчения сахара или бумажной массы, раздувания кузнечных мехов, дробления руды, шлифовки камня, выдавливания масла, изготовления соли и тканей, распила древесины. И хотя эпоху промышленной революции принято произвольно отсчитывать от первых паровых машин в Англии XVIII в., на самом деле промышленная революция, в основе которой лежали водяные и ветряные машины, во многих частях Европы началась уже в Средневековье. В 1492 г. все те операции, которые в Евразии производились за счет энергии животных, воды и ветра, в обеих Америках по-прежнему выполнялись исключительно руками людей.
Задолго до того, как колесо стало работать на преобразование природной энергии, евразийцы сделали его основой почти всякого передвижения грузов — не только в составе гужевых повозок, но и в тачках, приспособлениях, позволяющих одному человеку или группе людей, используя только собственную силу, перемещать гораздо больший вес. Евразийцы также нашли применение колесу в гончарном деле и в составе часовых механизмов. Ни одно из этих употреблений колеса, насколько мы можем судить, не было известно коренным американцам: единственный обнаруженный пример его использования в Америке — это мексиканские глиняные игрушки.
Последняя область технологий, которую нужно упомянуть, это морской транспорт. У многих евразийских обществ к 1492 г. существовали крупные парусные суда, в том числе способные идти против ветра и пересекать океан, оснащенные секстантами, компасами, ахтерштевеневыми рулями и вооруженные пушками. По грузоподъемности, скорости, маневренности и мореходным качествам эти суда на порядки превосходили плоты, с помощью которых поддерживалась торговля между двумя самыми развитыми регионами Нового Света, Андами и Мезоамерикой. Ходили такие плоты только по направлению ветра, вдоль тихоокеанского побережья — корабль Писарро смог легко нагнать и захватить один из них во время первого путешествия испанцев к берегам Перу.
