В государствах по сравнению с вождествами централизация становится более всесторонней, а экономическое перераспределение в форме дани (переименованной в налог) принимает более крупные масштабы. Углубляется и хозяйственная специализация — в наши дни она достигла уровня, при котором даже земледельцы неспособны прокормить себя в одиночку. Неудивительно, что когда государственное управление рушится — как это случилось в 404–411 гг. в Британии вместе со сворачиванием римских армий, отзывом администраторов и прекращением хождения римской монеты, — эффект для общества оказывается катастрофическим. Исторически централизованный контроль за экономикой появляется уже в древнейших государствах Месопотамии. Продовольствие в этих государствах производилось четырьмя группами специалистов (землепашцами, выращивавшими хлебные зерновые, скотоводами, рыболовами и садоводами-огородниками) — у каждой государство изымало соответствующую продукцию и каждую снабжало необходимыми материалами, орудиями и продовольствием (помимо того, что производилось дан­ной группой). Государство поставляло семена и тягловых животных землепашцам, собирало шерсть у скотоводов, у соседних стран обменивало шерсть на металлы и другое базовое сырье, а также выделяло пищевые пайки работникам, обеспечивавшим функционирование оросительных систем, от которых зависели земледельцы.

Во многих, если не во всех древних государствах труд рабов эксплуатировался с гораздо большим размахом, чем это было характерно для вождеств. Не потому, что вождества были более снисходительны к поверженным врагам, а потому, что углубляющаяся хозяйственная специализация, заодно с более массовым характером производства и увеличением числа общественных работ, расширяла область применения такого труда. Кроме того, более масштабные военные действия, которые вело государство, делали доступным большее число пленных.

Одно- или двухуровневая административная структура, присущая вождествам, в условиях государства разрастается до огромных размеров — как известно всякому, кто видел организационную схему любого современного правительства. Наряду с умножением вертикальных уровней бюрократии происходит также горизонтальная специализация. Вместо чиновников-конохики, отвечавших на Гавайях за каждый аспект управления вверенной им областью, государство обзаводится несколькими отдельными ведомствами, каждое из которых имеет свою иерархию и свое поле деятельности: распределение водных ресурсов, сбор налогов, воинский призыв и т. д. Даже мелкие государства имеют более сложный чиновничий аппарат, чем крупные вождества. Скажем, в западноафриканском государстве Маради центральный аппарат насчитывал свыше 130 специальных должностей.

Разрешение внутренних конфликтов в государствах формализуется в рамках особых институтов: права, судопроизводства и полиции. Право часто кодифицируется письменно, поскольку многие государства (с выдающимися исключениями вроде империи инков) уже имеют грамотную элиту, — как в Месопотамии, так и в Мезоамерике письменность возникает примерно в одно время с формированием первых государств. И наоборот, ни в одном древнем вождестве, не стоящем на пороге государственности, письменность не возникает.

Первые государства имели государственную религию и храмы типовой конструкции. Многие верховные властители древности считались божествами, и во множестве ситуаций к ним требовалось обращаться совершенно особым образом. Например, и ацтеки, и инки транспортировали своих императоров на носилках, а впереди носилок Великого Инки всегда шли слуги, которые разметали путь; в японском языке до сих пор существуют формы местоимений второго лица, которые употребляются только при обращении к императору. Главы древних государств либо сами являлись верховными лицами государственной религии, либо имели отдельных первосвященников. Скажем, месопотамские храмы были не только культовыми зданиями, но также центрами экономического перераспределения, письменности и ремесленных технологий.

Все эти черты государства до предела углубляют тенденции развития, сложившиеся при переходе от племен к вождествам. Вместе с тем, по нескольким направлениям государства начинают качественно отличаться от вождеств. Наиболее фундаментальное из таких отличий — организация государств по политическому и территориальному принципу, а не по принципу родства, определяющему жизнь родовых общин, племен и простых вождеств. К тому же, если общины и племена всегда, а вождества как правило состоят из членов одной этнической и языковой группы, то государства — особенно так называемые империи, которые формируются в результате слияния или завоевания государств, — чаще всего многонациональны и многоязычны. В отличие от вождеств, где чиновничьи позиции в основном занимает родовая знать, в государстве бюрократами являются профессионалы, при подборе которых как минимум частично руководствуются критериями уровня подготовки и способностей. В позднейших государствах, включая большинство нынешних, верховная должность нередко перестает быть потомственной, а многие, окончательно разрывая с вождеской традицией, упраздняют формальную систему потомственных сословий вообще.

Преобладающей тенденцией последних тринадцати тысяч лет развития человеческого общества является смена более мелких и простых формаций более крупными и сложными. Очевидным образом, это лишь усредненный долгосрочный вектор, не отменяющий бесчисленных отклонений от него в любом из возможных направлений: 1000 слияний на 999 разделов. Как мы знаем из газет, крупные политические единицы (например, бывший СССР, Югославия, Чехословакия) и сегодня способны распадаться на составные части, так же как это случилось с империей Александра Македонского более 2 тысяч лет назад. Более сложноустроенные единицы тоже не обязательно одерживают победу над более примитивными, и наоборот, могут пасть под их натиском, подобно Римской и Китайской империям, которые были завоеваны соответственно «варварскими» и монгольскими вождествами. Но долгосрочной тенденцией все равно являлось укрупнение и усложнение, кульминацией которых и стал государственный строй.

Очевидно, что победами в столкновениях с более примитивными политическими образованиями государства во многом обязаны двум преимуществам: во-первых, превосходству в вооружении и других технологиях, во-вторых, огромному численному перевесу. Однако государства (и вождества) обладают и двумя другими потенциальными преимуществами. Во-первых, наличие монополии на принятие решений позволяет эффективнее мобилизовать войска и ресурсы. Во-вторых, благодаря институту официальной религии и культивируемому во многих государствах патриотическому энтузиазму государство получает воинов, которые готовы идти на самоубийственный риск.

В нас, гражданах современных государств, эта готовность настолько запрограммирована школами, церквями и правительствами, что мы забываем, какой радикальный перелом в истории она знаменует. У каждой страны есть свой лозунг, призывающий граждан принять смерть, если это будет необходимо для блага государства: «За короля и страну» у британцев, «За бога и Испанию» у испанцев и т. д. Чем-то похожим вдохновлялись и ацтекские воины XVI в.: «Нет ничего лучше смерти на войне, ничего лучше смерти во цвете, столь драгоценной для Того, кто дает жизнь [ацтекского божества Уицилопочтли]: ибо вижу ее вдали и мое сердце стремится к ней!»

Подобные чувства немыслимы у людей, живущих в общинах и племенах. Ни в одном из рассказов моих новогвинейских знакомых о войнах, в которых они участвовали, не содержалось и намека на племенной патриотизм, в них не фигурировало ни самоубийственных вылазок, ни каких-либо других боевых действий, предпринимаемых с осознанным риском смерти. Их набеги либо начинались с засады, либо устраивались явно превосходящими силами — возможность того, чтобы кто-то погиб за свою деревню, минимизировалась любой ценой. Однако такая установка племен существенно ограничивала их военно-стратегический потенциал по сравнению с обществами государственного типа. Естественно, патриотические и религиозные фанатики являются такими грозными оппонентами не в силу самого факта своей смерти, а в силу готовности пожертвовать частью людей ради уничтожения или подавления своих противников-иноверцев. Воинский фанатизм того рода, о котором мы читаем в хрониках христианских и исламских завоеваний, вероятнее всего не был известен еще 6 тысяч лет назад и впервые появляется с возникновением вождеств и особенно государств.