Пескари клюют на удочку с самой ранней весны и почти до ледостава, мало меняя свои повадки, разве только с похолоданием воды стайки их перемещаются на более глубокие места. Они любят свет, и мне никогда не приходилось ловить их ночью. Наверное, по ночам они отдыхают где-нибудь в заводях или под берегами. Ночью на песчаных отмелях за пескарей «работают» ерши.

Пескари водятся всюду, где не так уж глубоко и свежа вода. Они попадаются в ключевых прудах, но там ловля их более прозаична: закинул червяка на дно и сиди, ожидай поклевки. Такой прудовый житель подойдет, «тюкнет» раза два и только после этого потянет поплавок вниз.

Существует два вида пескарей: черныш и синец. Первый крупнее, темнее по окраске и более боек. Второй светлее, прозрачнее и чаще всего мелок до жалости. А что вообще, по совести сказать, размеры пескаря? Ничтожество! Правда, много лет назад в Москве-реке был пойман пескарь, вызвавший среди столичных рыболовов целый переполох. Гигант — он вывесил четыреста граммов и своим весом вошел в историю.

Пескарь малоразборчив в пище, и его можно ловить на любого червяка. Можно ловить и на мотыля — тоже клюет. На хлеб пескари берут редко, видимо только очень оголодавшие.

Пескари очень вкусны, особенно жареные и слегка подсушенные. Вкус пескаря оценивает и большинство подводных хищников: судак, голавль, щука, а что касается окуня, то для него пескарь — первое лакомство. Поэтому среди рыболовов пескарь слывет отличным живцом и эту славу вполне оправдывает. Ловят пескаря и зимой — подо льдом в омутках небольших речонок, поблизости от перекатов.

Речушку называли Никшей. Она протекала в лесном овраге, по каменистому ложу, узенькая, всюду доступная броду, быстрая, говорливая, с очень чистой студеной водой.

После весеннего паводка в Никше оставались только гольяны — рыбки с красными животиками, синими спинками, зелеными бочками и желтыми глазками, словом, такой пестрой расцветки, которую не часто встретишь и у чужестранных теплолюбивых обитателей аквариума. Но гольяны были наши — отечественные, костромские.

Скользкие нежные мелкочешуйчатые гольянчики не достигали крупных размеров. В общем, когда в Никшу случайно заплыл одинокий щуренок, не превышавший длиной столового ножика, он показался таким великаном по сравнению с гольянчиками, что дележ добычи кончился отчаянной потасовкой.

Гольяны были шустрые, но не пугливые рыбки, плававшие стайками. Те, что побольше, придерживались дна, а сверху их сопровождала совершенная уже мелочь. Иногда они начинали охоту за мошкарой, чем оживляли эту несколько суровую родниковую речушку, на берегах которой было сумеречно даже в безоблачный летний полдень.

Поначалу гольянчики подбирались к самым нашим ногам, когда мы, поеживаясь, бродили в холодной до озноба воде, и тыкались носиками меж пальцев. И только после очень резких наших движений стайка рассыпалась и рыбки исчезали, укрываясь меж камушков или под колеблющимися лентами ярко-зеленых шелковистых водорослей.

Гольянчики ловились в крохотных омутках. Это были рыбки, клевавшие отлично на любую насадку: червяка, муху, хлебный шарик. Очень прожорливые, они бросались на все, что попадало в воду. Даже приходилось вытаскивать гольянов, не зацепившихся за крючок, а просто висевших на куске червяка, вот до чего жадны!

И все же нам никогда не удавалось наудить гольянов столько, чтобы это выглядело как порядочный улов… А нам почему-то хотелось поймать их сразу и много.

К середине июня гольянчики начали сбиваться в еще более густые стайки, так что иногда казалось — само дно речушки шевелится вместе с рыбой. Но брать на удочку они почему-то перестали. Удивленные необычным зрелищем, мы решили изменить способ ловли. Разжившись куском старого сетевого «полотна» с самыми мелкими ячейками, мы изготовили наметку — большой треугольный сачок, в мотню которого положили тяжелый круглый голыш.

Затем, выбрав узенький перекатик, мы плотно заложили его с обеих сторон камнями и заплели хворостом. А оставшуюся протоку загородили наметкой. Вот уж теперь гольянчикам оказалось совершенно некуда деваться. А дальше оставались пустяки: один удерживал наметку, а остальные с гиканьем и свистом, хлопая по воде палками, переворачивая ногами камни, загоняли в наметку рыбу. Так из рыболовов-любителей мы превратились в истребителей природы.

В первый же раз мы наловили почти полный бурак — берестяное ведро рыбы. Разгоревшаяся алчность умножила наши усилия, и мы настроили по Никше ряд запруд, или, по-здешнему, езов.

Мы так налегли на ловлю гольянчиков, что недели через две считали удачей, если к концу охоты удавалось закрыть пойманной рыбой донышко бурака.

Но вот однажды в разгар шумной, уже малодобычливой ловли затрещали сучья, раздвинулись ближние кусты, и на лесную полянку, покряхтывая, вылез чудаковатый старичок, бывший начальник сельской почты Александр Петрович, или, как мы его звали за глаза, Са?са Пе?та. Наверное, он поспешил сюда, услышав наши крики. Александр Петрович был в форменной чиновничьей фуражке и черном плаще без рукавов, скрепленном ниже плеч латунной цепочкой, концы которой удерживали в пасти две обшарпанные львиные морды.

— Эх! — укоризненно протянул Саса Пета, уставив на нас мутные от старости голубые глаза. — Сюдаки?! Опустоси?тели! Сюк под собой рубаете. Сюк!

Для убедительности он похлопал ладонью по стволу ближней кривой березки, повернулся, поднял полы плаща и, как большая летучая мышь, исчез в кустах ольшаника…

Жаль, жаль, что Александр Петрович не задержался на берегу и не развил подробнее своих мыслей. Но… вещими оказались и те слова, которые мы от него услыхали. Вскоре гольянчики совсем исчезли из Никши. Не стало их и на другое лето, и на следующее. Мы таки действительно уничтожили во время икромета все стадо этой рыбы.

И вот спустя много лет я, теперь пожилой человек, с чувством горечи и досады думаю: почему же поступок, совершенный невежественными мальчишками, так часто повторяют наши просвещенные современники? Сколько речушек, особенно в их истоках, до самой последней поры перегораживают браконьеры! Будто не знают эти стяжатели народного добра, что у малых рек своя роль в экономике природы — именно малые реки должны нам сохранить большую рыбу. Сюда по веснам, в полую воду, с низовий из озер и глубоких водоемов устремляются стаи рыб, чтобы отнереститься и дать жизнь новым поколениям.

Но здесь-то рыба чаще всего и попадает в цепкие лапы браконьеров. Верховья рек обычно глухи, они ускользают от внимания инспекции рыболовного надзора. Значит, здесь и распоясываются разные проходимцы.

И я всегда испытываю глубокую злость, когда натыкаюсь весной где-нибудь в укромном месте на тщательно сооруженную перегородку реки. Я забредаю в воду и начинаю раскачивать крепко вбитые колья. Выбрасываю их подальше на берег — на? тебе, на?! Выбираю плотно уложенный хворост и пускаю его по течению. Наконец добираюсь до главного — верши или мережи, загораживающей горловину протока. Вспарываю сетку ножом, чтобы никогда больше не пригодилась в работе. Вот тебе, хапуга, вредитель! Тебе не хуже меня известны правила рыболовства… Вот тебе, вот тебе!.. Что, сделаешь новую?.. Ничего, и следующий твой самолов постигнет та же участь!..

Удовлетворенно оглядываю я картину учиненного разгрома. Я доволен.

Лесная чащоба кончилась. Показалась зеленая, освещенная вечерним солнцем лужайка, по которой заманчиво вилась ослепительная лента Шуи. Я скинул рюкзак, отряхнулся от сосновых иголок, набившихся за ворот рубахи, подошел к реке и с наслаждением умылся.

За ближайшим кустом раздался хриплый кашель, а затем возглас:

— Опять, негодяй, попался!