Наконец наступила пауза, и король, отодвинув свое кресло, поднялся. Этого момента все и ждали. Сразу же в зале повисла тишина, и головы всех повернулись к стоящему во главе стола едва ли не самому красивому мужу королевства.

Ги де Лузиньян вкратце обрисовал военное положение королевства, заострив внимание присутствующих на последних маневрах турок. Даже абсолютно лишенный воображения человек мог безошибочно угадать, в каком положении оказалось государство. Иерусалимское королевство находилось в большой опасности; в любой момент на христианские земли мог обрушиться поток турок-завоевателей, что могло привести к полному уничтожению государства. Когда король завершил свою речь, на лице его появилось взволнованное и вместе с тем удрученное выражение.

– Мы должны обсудить наши планы на будущее, сеньоры, – сказал он. – Будем ли мы ждать, пока Саладин начнет войну? Конечно, он может и не решиться на военные действия, поскольку мы не настолько беззащитны, чтобы не оказать никакого сопротивления. Наши крепости неприступны, мы охраняем все дороги королевства, ведущие через горы. Язычники могут не пойти на такой риск, не будучи уверенными в том, что в их руках находятся основные и жизненно важные пути сообщения. И все же существует вероятность того, что они могут начать наступление. Итак, стоит ли нам ждать нападения, или мы нападем первыми?

Он сел, ожидая ответа баронов. Разгорелись жаркие споры: высокое собрание раскололось на две группы, придерживающиеся прямо противоположных взглядов. К первой из них принадлежали Рено де Шатильон и оба Великих Магистра монашеско-рыцарских орденов, выступающие за быстрые военные действия, направленные против сарацин. Рено разразился прочувствованной речью, подкрепляемой криками и ударами кулаком по столу. Государство должно действовать быстро, атаковать, немедленно атаковать. Все, что нужно, это любым способом предотвратить наступление мусульман.

Но и оппозиция была сильна. Ее составляли в основном аристократы-пулланы. В их жилах текла смешанная кровь; они владели богатыми поместьями и относились к туркам без фанатичной ненависти военно-духовных орденов и рыцарей, недавно прибывших с Запада. К тому же в их планы не входило рисковать своими землями, в какой бы то ни было войне.

Филипп внимательно прислушивался к дебатам. Он хорошо знал аргументы обеих сторон. В Бланш-Гарде за столом во время трапезы в кругу гостей ему не раз приходилось слышать подобные речи, и почти в тех же самых выражениях.

Ги де Лузиньян также прислушивался к разговорам с напряженным вниманием, кивая головой на каждую брошенную за столом фразу. Но все бароны прекрасно знали, что согласительный кивок еще не знак одобрения и что король не поддержит ни одну из сторон до вынесения определенного решения, поскольку за благородной внешностью мессира Ги, за его утонченными манерами и притягательным обаянием скрывался крайне нерешительный характер. Он всегда соглашался с последним из говорящих, каждый раз меняя свои взгляды.

Сир Хьюго не сказал ни слова во время обсуждения. Накручивая на палец черные кольца заостренной бородки, он безразлично слушал выступления ораторов. Филипп, однако, заметил, что отец посматривает на короля с каким-то беспокойством. Он знал, что сир Хьюго придерживается определенных и неизменных взглядов по этому вопросу и, зная подверженность короля чужому влиянию, боится, что страна будет втянута в убийственную и бессмысленную войну.

Несмотря на высокий потолок и открытые настежь окна в зале царила удушающая жара. Взволнованные бароны устали, вымотались в долгих и бесплодных разговорах и готовы были на все махнуть рукой. Сир Хьюго, выждав время, решил, что пора вступить в спор. Он поднялся со своего стула, высокий, спокойный, и взоры собравшихся с надеждой устремились к нему. В зале не было ни одного человека, который бы не уважал сира Хьюго д'Юбиньи. Большинство присутствующих баронов погрязли в интригах, диктуемых амбициозной жадностью, неукротимой ревностью к славе и высокому положению других, и в силу этих причин, естественно, не могли прийти к общему решению. Вся их энергия уходила на заговоры и вынашивание коварных планов друг против друга, тем самым, ослабляя власть в Латинском королевстве, что, в свою очередь, могло обернуться гибелью для государства. Но сир Хьюго пользовался славой землевладельца, стоящего в стороне от всех этих склок, а интриганы всегда испытывают невольное уважение к человеку, который отказывается пачкать руки грязными делишками.

Встав, сир Хьюго не спешил начинать свою речь. Окинув взглядом смотрящие на него с ожиданием лица, он повернулся к королю. Барон собирался говорить именно с ним – человеком, от которого зависело, каким будет окончательное решение собрания.

– Я не могу полностью согласиться ни с одним из выступавших здесь, – начал он. – Вне всякого сомнения, мы должны сражаться против иноверцев, оберегая Святой город, защищая Гроб Господень. И это наша основная цель, иначе не было бы нужды в существовании самого королевства Иерусалимского. И однажды нам придется уничтожить последователей ислама, в противном случае они прикончат нас.

Рено де Шатильон торжествующе стукнул кулаком по столу; оба Великих Магистра согласно кивнули. Многие владетели земель сомнительно хмыкнули и зашептались, но сир Хьюго поднял руку, призывая к тишине. Все замолчали. Удивительно, но это удалось сиру Хьюго без всякого труда, такова была сила влияния его личности, доблестного и честного рыцаря.

– Но сейчас не время начинать войну, – продолжит он свою речь. – У нас нет ни людей, ни денег. Я считаю, что и Саладин сейчас не заинтересован в войне с нами. Власть его шатка, и у него много противников. Один решительный отпор с нашей стороны – и… турки снова утратят свое единство, погрязнув во внутриусобной мелкой борьбе за власть. Конечно, если такие люди, как сир Рено, вынудят его, он немедленно начнет священную войну, развернув знамя ислама[41].

Многие присутствующие согласно склонили головы. Разумность этих доводов не подлежала сомнению. Даже Шатильон прислушивался к словам сира Хьюго с вежливым вниманием.

– Нам нужно время, – говорил сир Хьюго. – Мы должны воззвать к Римской курии[42], к папе, чтобы он объявил еще один крестовый поход. Нам нужны люди и деньги. Как только прибудут новые крестоносцы, осиянные борьбой за веру, мы начнем атаку. И целью нашей станет Дамаск. Когда Дамаск окажется в наших руках, мы перережем туркам главную артерию и разорвем их территорию на две части. Тогда, и только тогда, мы закрепим наше господство на этой земле и сможем править здесь, не опасаясь нападения, веками.

Сир Хьюго сел на место все с тем же неторопливым достоинством, с каким и поднялся, и на лице его не дрогнул ни один мускул. Филипп посмотрел на отца, и из груди его вырвался вздох – почему он не может вести себя так же, вместо того, чтобы выбалтывать все, что придет ему в голову, сдерживать так же свои чувства, вместо того, чтобы малейшую смену настроений выносить на всеобщее обозрение?

Сир Хьюго выполнил свою задачу – ему удалось полностью убедить короля в своей правоте. Больше никто не желал брать слова. Все очень устали, к тому же собрание длилось уже не один час, и каждый успел высказать свое мнение. Война не будет объявлена. Было решено немедленно отправить послов в христианские страны Запада для сбора денег и подготовки нового крестового похода.

По дороге домой у сира Фулька, который почти все время молчал во время собрания, открылся поток красноречия.

– Конечно, ты абсолютно прав, – трубил он почти в самое ухо сиру Хьюго. – Но де Шатильон ни за что не угомонится. Уж я-то знаю этого молодчика. Он только того и ждет, чтобы расквитаться с проклятыми иноверцами за то, что те долгие годы держали его в плену.

– Я согласен с тобой, Фульк, – только и вымолвил сир Хьюго.

– Сидит в своем Кераке, – продолжал сир Фульк, – словно ястреб, поджидающий цаплю в камышах. Прямо на пересечении караванных маршрутов. Как ты думаешь, удастся ему склонить короля на свою сторону? – Сир Фульк презрительно рассмеялся. – Ставлю лучшую лошадь в моих конюшнях в Монгиссарде против твоей новой кольчуги.