Ганс Краузе безнадежно махнул рукой и уставился в окошко. Вебер помолчал вместе с ним, потом осторожно, но настойчиво спросил:

— А как случилось, что они узнали о вашей встрече с Биркнером?

— Меня тоже волновал этот вопрос, — сказал Краузе. — Я все время в больнице переживал, что подумает обо мне господин Биркнер. У меня были определенные подозрения. Когда меня навестил один друг из Объединения лиц, преследовавшихся при нацизме, он подтвердил мое предположение, что телефон нашей организации подслушивался. А я, старый осел, которого, видимо, ничему не научил Бухенвальд, не мог сообразить этого и вел разговор с господином Биркнером из нашей конторы. Кстати, он, наверное, не может мне простить этого?

Вебер внимательно посмотрел на Краузе. Но, судя по всему, старик был искренне растроган.

— Биркнер искал вас. Очень долго. Тринадцатого числа он выехал в Ульм на ваши розыски — и исчез. Как в воду канул…

При этих словах мертвенная бледность покрыла впалые щеки Краузе.

Очнулся Роланд от холодной сырости. Он с трудом открыл глаза. Сознание медленно возвращалось к нему после долгого и неизвестного отсутствия. Что-то больное и неуклюжее мешало ему во рту. Наконец он сообразил: это был его собственный язык, рассеченный от удара в челюсть. Мысли в голове ворочались медленно и болезненно. Их хотелось поймать на кончик языка и выплюнуть. Но они были вязкие и аморфные и никак не поддавались. В конце концов Роланду удалось собрать их вместе, как мокрую, вязкую глину, и слепить нечто примитивное и бесформенное, отдаленно напоминавшее один-единственный конкретный вопрос: «Где я?»

Мрачное, сырое подземелье давило на него и лишало способности ориентироваться. Но организм не сдавался и находил все новые и новые потайные закрома, где хранились последние остатки сил. Это был неприкосновенный запас на случай непредвиденных критических обстоятельств.

Эти силы, найденные в последний момент, вливались в ослабевшее тело, заставляли его двигаться и сопротивляться.

Роланд различал уже темные фигуры людей, которые молча копошились у стены сбоку от него. Он не мог понять, чем они занимались, да это, собственно говоря, его сейчас мало интересовало. Главное все-таки, где он находится? Он обвел глазами помещение. Тусклый свет фонаря в противоположном углу освещал лишь небольшую часть подземелья, выделяясь расплывчатым бликом в темноте. Роланд скользил взглядом по мрачным стенам. У него появилось пока еще неясное, но тревожное ощущение, что он уже здесь раньше был. Роланд гнал от себя эту нелепую мысль. И вдруг он вздрогнул: знакомый потолок вороном пошел на него. Он закрыл глаза и постарался успокоиться. Нет, сомнений быть не могло: он снова в подвалах замка, в том самом зале, где два с лишним года назад его посвящали в члены студенческой корпорации, где он проходил испытание кровью.

Темные тени, напоминавшие человеческие фигуры, перестали шевелиться, собрались вместе и вытянулись в одну шеренгу. Самые крайние держали горящие факелы, пламя которых освещало мрачный зал. Роланд вглядывался в стоявших людей, но узнать никого не мог. Все они были в темных длинных балахонах, перехваченных на поясе веревкой. На лица были надеты черные маски с разрезами для глаз. Они стояли молча и не двигались. Один из них — тот, что был сбоку от Роланда, отдавал указания коротко, отрывисто. Его голос звучал неестественно под сводами подземелья, и Роланд не мог различить в нем ни одной знакомой нотки. По знаку этого человека — вероятно, главного — двое вышли из шеренги и подошли с двух сторон к Роланду, который сидел, прислонившись к стене. Они подхватили его под руки и подняли. Так они стояли рядом с ним, держа его за руки все то время, пока главный говорил обвинительную речь.

— Для нашей корпорации сегодня день позора и час испытания. Мы, избранные тайным указующим перстом нашего магистра, представляем здесь волю наших товарищей, каждый из которых верит в наше справедливое решение…

Голос главаря звучал торжественно и размеренно, как бой колоколов по безвременно усопшему. И Роланд вспомнил много раз слышанные от Леопольда рассказы о тайных судах чести, которые устраивают члены студенческих корпораций над теми, кто нарушил клятву и корпоративные законы. По обычаю все члены корпорации приходят на ночное заседание в балахонах и масках. Магистр корпорации, вытянув руку вперед, назначает членов суда. Все, на кого показывал его палец, входили в состав присяжных. Первый назначенный становился главным обвинителем. Такой способ имел то преимущество, что оставлял в тайне выбор, исключая дальнейшую ответственность избранных. Их никто не знал, и они не знали друг друга, разве что по особенностям походки! Только магистр по одному ему известным принципам мог ориентироваться в выборе членов суда. Но это оставалось его личной профессиональной тайной.

— Наш бывший товарищ совершил тяжелейшее преступление против корпорации, против своих друзей, прошедших святое испытание кровью. Он нарушил клятву и традиции корпорации. Нет, это особый случай. Роланд Хильдебрандт избил своего товарища по корпорации, когда тот исполнял священный долг немецкого патриота, защищал честь нашей нации от нападок левых экстремистов.

Роланд слушал слова главного обвинителя, и перед его глазами вновь вставала сцена около автобуса. Разъяренные лица нападающих и поднятая рука с железным прутом, готовая обрушиться на Эрику. Неужели все это не известно всем тем, кто вершит этот иезуитский суд? Какая гнусная комедия! Возмущение несправедливостью наполнило сердце горечью.

Справедливость! Какое благородное слово! Как много надежд связано с ним у каждого человека! И пожалуй, нет другого понятия, которое каждый воспринимал бы по-своему. То, что справедливо для одного, зачастую оборачивается самой черной неблагодарностью для другого. То, что одних возмущает своей несправедливостью, для других кажется естественным и даже благородным. Кто на свете может быть беспристрастным судьей в этом споре? Извечная тоска человека по справедливости есть выражение его непрекращающихся поисков истины. «Истина всегда конкретна», — говорили древние мудрецы. Но ведь и жизнь каждого человека — совершенно конкретная неповторимая истина.

И где судья многострадальной справедливости? Не собственная ли это совесть каждого честного человека? А если она спит? Или ее усыпили дурманом фанатизма, ложной информацией или злоумышленным внушением?

Разве может он, Роланд Хильдебрандт, до вчерашнего дня их товарищ и собрат по университету и корпорации, переубедить их, доказать, что не мог поступить иначе? Чтобы они поняли его, они должны были бы прожить его жизнь и прочувствовать все события его чувствами. Но разве это возможно?

Сознание собственного бессилия перед неумолимым роком судьбы парализовало его волю и способность к сопротивлению. Он знал, что магистр корпорации достаточно умен и хитер, чтобы не назначить в число присяжных его друзей. Перед воспаленными глазами Роланда возникло надменно ухмыляющееся лицо Леопольда фон Гравенау. «Всякая стихийность — для непосвященных. Но для вершителей судеб нет неизвестного. Магистр корпорации знает каждого в лицо и так же хорошо каждого в маске». Интересно, а есть ли среди них Леопольд? Роланд внимательно смотрит на стоящих перед ним. Среди балахонов есть один длинный как жердь. Может быть, он? Нет, у этого не такая осанка. Леопольд никогда не опускает свой подбородок.

Да нет, конечно же, нет!

Он никогда не делает сам грязной работы. Ее поручают другим, а Леопольд предпочитает быть среди вершителей судеб.

— Нет и не может быть прощения тому, кто попрал святые законы товарищества. Поднявшего руку на члена своей корпорации ждет всеобщее осуждение и проклятие нашего братства.

Голос обвинителя дрожал. Его негодование, взвинченное собственной экзальтацией, достигло предела.