Я ощутил, как его слова коснулись чего-то внутри. Было время, когда я винил всех — и мир, и тех, кто бросил меня здесь, и сам Стикс. Но гнев ничего не менял, он действительно только пожирал меня изнутри.

— А после гнева начинается торг, — продолжил Кулак, пристально наблюдая за моей реакцией. — Третья стадия. Ты начинаешь искать способы договориться с миром. Думаешь, что можно найти лазейку, выторговать себе жизнь, или хотя бы каплю нормальности. Это отчаянная попытка вернуть контроль. Но Стикс не ведёт переговоров. Он беспощаден. Здесь ты либо принимаешь правила игры, либо становишься её частью.

Я вспомнил, как пытался заключить эту нелепую сделку с реальностью. Как убеждал себя, что можно просто следовать своим правилам и остаться прежним, человеком. Но этот мир не оставляет выбора.

— И вот тут наступает депрессия, — продолжал Кулак, его голос стал тише. — Четвёртая стадия. Ты осознаёшь, что ничего не изменить. Что все усилия напрасны, что ты утонул в этом мире. Ты теряешь надежду. Это момент, когда кажется, что проще сдаться. Стать таким, как все здесь, пустой оболочкой, что лишь существует, но не живёт.

Я молча смотрел на него, понимая, что его слова звучат как предсказание моего будущего. С каждым днём я всё больше чувствовал эту тяжесть. Как будто что-то внутри медленно угасало.

— Но есть ещё пятая стадия, — Кулак подался вперёд, его глаза блеснули. — Принятие. Это не значит, что ты соглашаешься с тем, что тебя поглотил Стикс. Это значит, что ты принимаешь себя таким, каким стал. Понимаешь, что ты изменился, что теперь это часть тебя. Ты учишься жить с этим, не отрицая, не сражаясь с неизбежным. Принять — значит выжить. Но не просто выжить телом, а сохранить то, что осталось от твоей души.

— И что, я уже близок к этому? — спросил я, стараясь осмыслить его слова.

Кулак кивнул, слегка усмехнувшись.

— Ты где-то между гневом и торгом. Ещё пытаешься выторговать у этого мира свою старую жизнь. Но скоро ты поймёшь, что это бесполезно. И вот тогда тебе придётся решить, сдашься ли ты или примешь всё таким, какое оно есть. Но запомни одно, — он наклонился ближе, его голос стал почти шёпотом, — не дай этому миру отнять у тебя всё. Найди в себе что-то, что не позволишь потерять. И держись за это. Потому что, если Стикс заберёт у тебя всё, останется только оболочка. И тогда ты уже не будешь собой.

— А если я не смогу? — мой голос дрожал, как будто вопрос сам вырвался наружу.

Кулак посмотрел на меня с ледяной усмешкой.

— Тогда Стикс тебя поглотит. Целиком. И от тебя останется только тело, движущееся по инерции.

И в этот момент я понял: возможно, эта битва окажется сложнее, чем все, что меня ждёт в Улье.

Несколько дней мы прожили в состоянии, которое можно было бы назвать «ничегонеделаньем», если бы это действительно было так. В реальности же у каждого из нас был свой маленький ад — своя работа, свои демоны, которые не давали покоя. И если кто-то из команды Кулака позволял себе расслабиться, то для меня отдых стал роскошью, которой я не мог себе позволить. Остальные члены команды буквально впихивали в меня всё, что, по их мнению, я должен знать о Стиксе, чтобы не сдохнуть на первом же углу.

Я ненавидел каждую минуту этих «уроков», но понимал, что выбора у меня нет. Если хочу выжить, то должен стать частью этого мира, принять его правила и учиться играть по ним. Но чем больше я узнавал, тем больше этот мир вызывал у меня отвращение.

Первым из всего дерьма, что они мне вбивали в голову, были муры. И если раньше я думал, что самое мерзкое существо в этом мире — это заражённые, то теперь знал: муры стоят на отдельной ступени этого ада. Это существа, которые можно назвать паразитами, но такие, что своей мерзостью они затмевают любую дрянь. Они пожирают остатки человечности. Им неважно, что ты человек, что ты ещё дышишь. Для них ты просто очередная часть этого мира, которую они с радостью превратят в что-то уродливое и мерзкое.

Я искренне, до глубины души возненавидел муров, и моя ненависть к ним только разгоралась с каждым новым рассказом. Гвоздь говорил, что это нормально, что через это проходят все, кто попадает в Стикс. Что сначала ты ненавидишь, а потом… потом просто привыкаешь. Привыкаешь к тому, что муры — это часть твоего нового дома. Просто вместе с этим приходит на подкорке правило: увидел мура — убил мура. И живешь дальше.

Дальше были внешники. Вот уж кто настоящие загадки Улья. Появляясь ниоткуда, они жили по своим правилам. Вроде люди, но не совсем. Они никогда не открывали лица, всегда прятали их под масками, словно боялись, что мир увидит их настоящими. Кто-то говорил, что они пришли из других миров, кто-то считал, что это те, кто что они причастны к самому Улью. Там все сложно.

— Не пытайся понять их, — предупредил меня Гвоздь, глядя мне прямо в глаза. — Внешники — это бездна. Смотришь в неё, и она смотрит на тебя. Им просто нужны мы как биомасса. Они из нас, из наших органов делают какие-то эссенции для себя в их мирах, которые то ли омолаживают, то ли лечат от всех болезней… Но в любом случае — оказаться на их разделочных столах — не самое приятное, что может быть. Даже в Улье.

Далее меня знакомили с килдингами. Это уже были не существа и не люди, а скорее живые орудия войны. Их не убить обычными методами, они будто созданы, чтобы уничтожать всё на своём пути. Килдинги не знали жалости, не знали страха. И их присутствие напоминало мне, что в этом мире, полном хаоса и насилия, есть вещи, перед которыми даже смерть меркнет. Они считали себя хранителями тайн Стикса. Попасть к ним — смертный приговор.

Катя, не переставая, рассказывала мне о чёрных кластерах. О тех, кто служил Улью, кто жил по его законам и продвигал их в реальность, чтобы ещё больше ломать людей, чтобы ещё глубже заталкивать их в эту яму. Я даже не пытался понять, почему они это делали, потому что знал: у этого просто нет объяснения. Слишком долго они существовали в этом безумии, и теперь стали его частью.

— Всё это дерьмо, — сказал однажды Кулак, налив себе очередную порцию виски, — всё это чёртово дерьмо на самом деле не имеет смысла. Оно просто есть. Ты либо принимаешь его, либо становишься его частью.

Но больше всего меня поразили зараженные и то, как они реагировали на… котов. Да-да, обычных кошек. Если ты лежишь раненым, безоружным, окружённый этими тварями, но рядом окажется кошка, они пойдут за ней. В буквальном смысле. Им наплевать на человека — они пойдут за кошкой, как будто в ней что-то есть, что-то, чего мы не понимаем, но что они ощущают. Я слышал, как Гвоздь однажды хмыкнул и сказал:

— Может, кошки — единственные существа, в которых Улей не может найти зло.

Эти слова застряли у меня в голове, словно заноза. Зло, которое стало повседневностью здесь, не могло коснуться даже самых мелких, беззащитных существ. Может, именно поэтому зараженные хотели их съесть в первую очередь? Это было единственное объяснение, которое я нашёл.

Но самым страшным открытием была тема детей. Оказывается, они тоже рождались в Стиксе. Только тут не было никакой милосердной лотереи. Стикс сам решал, кому быть иммунным, а кому — нет. И эта градация была настолько жестокой, что перед ней не устоял бы ни один здравомыслящий человек. Вес ребёнка определял его судьбу — всего 15 килограмм. Если он достигал этой отметки и был подвержен инфекции, он становился заражённым. Это было словно приговор, вынесенный без суда и следствия.

— Это просто ужасно, — выдохнул я, после того как услышал о детях.

— Это не ужасно, Бродяга, — сказал Кулак, глядя мне прямо в глаза. — Это Стикс. Он не делает различий. Ни для кого. И чем быстрее ты это поймешь, тем больше у тебя будет шансов не сойти с ума.

Эти слова остались во мне, словно ожог. Как можно было принять это? Как можно было смириться с тем, что даже дети не имеют шанса на спасение? Что даже они здесь становятся частью этой бесконечной войны, этого бесконечного ада?