Антигон был еще молод, но дрябл лицом. Глаза его слезились от дыма курильницы, но он терпел: курильница не только благоухала, но и защищала, как утверждали придворные врачи, Антигона от чумы. Ему прислуживали молодые рабыни в белых одеждах. И кравчий у него был свой, философов же обносил вином другой кравчий, угрюмый, с лицом и руками палача — один из телохранителей царя.

Антигон подал знак Зенону, которого он знал и ценил выше других. Зенон приподнялся на локте, подмял под бок подушку и сказал, глядя на Эпикура:

— После того как мы насытились и выпили глоток за Доброго Гения, нам предстоит обсудить утверждение Эпикура, будто Великие Панафинеи принесут Афинам новую беду — вернут в наш город чуму. Вот его посылки: чума передается от одного человека к другому невидимыми частицами; там, где собирается много народу, чума может поразить многих; и вывод: надо отменить празднества, так как они собирают много народу, среди которого найдется хоть один чумной. Так ли построена твоя мысль в письме, присланном Антигону, Эпикур?

— Так, — ответил Эпикур.

— Верно ли, что это празднество должно быть посвящено богине Афине, покровительнице нашего города? — продолжал Зенон.

— Верно.

— Верно ли, что ни при каких обстоятельствах прежде афиняне не отменяли Великих Панафиней?

— Верно.

— Они делали это потому, что Великие Панафинеи угодны богине?

— Да. Так думают афиняне.

— Значит, отмена Великих Панафиней была бы неугодной для Афины?

— Не знаю, — ответил Эпикур.

— Ты не знаешь, как отнеслась бы к отмене богиня Афина? — засмеялся Зенон.

— Да.

— Но ты знаешь, что афиняне сочли бы отмену Панафиней неугодной Афине?

— Нет, не знаю. Теперь я хочу задать вопрос: если благо даровано за дело, значит, это было благое дело?

— Пожалуй, — согласился Зенон.

— Это так, — сказал Кратет, впервые вступивший в разговор. Его ложе стояло по правую руку от Эпикура, почти рядом, тогда как ложе Зенона стояло слева и поодаль, ближе к ложу Антигона.

— Я продолжаю, — заговорил снова Эпикур. — Если отмена Панафиней принесет афинянам избавление от новой чумы, будет ли это благом?

— Да, будет, — сказал Стратон. — Избавление от чумы — благо. Но станет ли это избавление следствием отмены Панафиней? Нет никаких доказательств тому, что празднование Панафиней возвратит в город чуму. — Стратон говорил сидя на ложе, так как из-за Кратета, который лежал между ним и Эпикуром, ему плохо было видно Эпикура. — Чума может вернуться по любой другой причине, как, впрочем, и не вернуться.

Стратон действительно был очень худ и темен лицом. Он почти ничего не ел, лишь обсосал несколько пряных маслин и выпил глоток вина. У него были темные блестящие глаза и складки по сторонам рта, которые придавали ему болезненный вид. Говорил он между тем громко, хотя, как видно было по всему, ему это давалось с трудом.

— Но проведение Панафиней увеличивает опасность возвращения чумы? — спросил Эпикур.

— Существует ли такая опасность вообще? — снова вступил в спор Зенон.

Антигон поощрил его кивком головы.

— Чума ушла, — продолжал Зенон. — И всегда так было: она уходила и не возвращалась многие годы.

— Ты знаешь, что это не так, — возразил ему Эпикур. — Во времена Перикла чума вернулась уже через несколько дней. Тогда умер Перикл.

— Все равно это ничего не доказывает. Она вернулась, хотя не было никаких празднеств.

— А если бы проводились празднества, она, думаешь, не вернулась бы?

— Да! — закричал Антигон. — Если бы проводились угодные богам празднества, боги обратили бы свой взор к Афинам и избавили бы их от чумы!

— Так когда-нибудь было? — спросил Эпикур.

— Так бывало много раз: когда афиняне обращались к богам-покровителям, те приходили к ним на помощь. Угодные богам молитвы, жертвы, гимны, празднества — разве не это связывает Афины с богами Олимпа?

— Да, это связывает Афины с богами Олимпа, — ответил Эпикур. — Но никто не знает, связывает ли это богов Олимпа с Афинами. Ты говоришь от имени богов, Антигон, а это дурно, так как ты вольно или невольно присваиваешь себе право оракулов. Считаешь ли ты мудрыми нас, Зенона, Кратета и Стратона? Если ты так считаешь, то, значит, воля богов может открываться и нам. И тогда наши утверждения не хуже твоих. Если же ты не считаешь нас мудрецами, то тогда напрасен твой спор с нами.

— Я спорю только с тобой, Эпикур, — сказал Антигон, помолчав. — Потому что из всех нас лишь ты утверждаешь, будто люди способны не только исправлять законы природы, но и противостоять воле богов.

— Ты так утверждаешь, Эпикур? — спросил Кратет.

— Так прежде всего утверждает сам Антигон, — ответил Эпикур.

— Как? — возмутился Антигон. — Это навет! Я говорю: мудрые знают свою судьбу и покорно следуют за ней, а глупых судьба тащит за собой по кустам и камням. Так говорит и Зенон.

— Остановись! — Эпикур поднял обе руки. — Остановись! Все это знают. Но вот о чем ты говорил раньше: молитвами, гимнами, жертвоприношениями, празднествами в честь богов афиняне заслуживают их благосклонность, защиту и покровительство. Не так ли?

— Так.

— Значит, молитвами, гимнами, жертвоприношениями и празднествами афиняне либо меняют первоначальные замыслы богов, либо заставляют одних богов действовать против воли других богов.

Антигон засмеялся и захлопал в ладоши.

— Браво, Эпикур, — сказал он, — ты уличил меня в том, что я невольно являюсь твоим союзником. А что ты сам думаешь о богах?

— Я думаю, что они не вмешиваются в судьбу людей так, как полагаешь ты. Мы смотрим на звезды, любуемся ими, восхищаемся, они возбуждают в нас мечты и дерзкие желания, Антигон, но звезды не смотрят на нас. Звезды заняты только звездами. Боги богами. А люди людьми.

— Мы забыли о существе спора, — напомнил Стратон. — Мы собрались — так сказано в твоем приглашении, Антигон, — чтобы установить, надо ли или не надо проводить Панафинеи.

— Нет, — возразил Антигон. — Панафинеи состоятся. Вопрос лишь в том, возвратят ли они в Афины чуму или не возвратят. И если все же возвратят, то будет ли радость, которую принесут Афинам празднества, выше горестей, которые принесет чума.

— Все будет зависеть от того, сколько людей погибнет, — сказал Стратон. — Если много, то горести, могут оказаться сильнее радостей.

— Это будет зависеть и от того, кто погибнет, — сказал Эпикур, усмехаясь. — Если погибнет даже один Зенон, — он хотел сказать «один Антигон», но не решился, — если погибнет даже один Зенон, афиняне погрузятся в такой траур, который затмит все радости Панафиней.

— А если умрешь ты? — спросил Зенон.

— И все же, — снова вмешался в спор Стратон, — и все же мы снова уходим от предмета разговора. Хотя, кажется, никакого предмета для разговора и нет. Вернется или не вернется чума, это мы увидим после Панафиней. Тогда же мы узнаем, сколько умрет людей и кто именно. Сначала повеселимся, потом поплачем. О чем же толковать?

— Издав приказ о проведении Панафиней, я поступил так, как счел нужным: афиняне должны вернуться в Афины, должны быть открыты все лавки, рынки, бани, цирюльни, харчевни, чтобы афиняне могли продолжать жить так, как они жили раньше. Было много горя, много слез, теперь пусть будет праздник, радость и веселье. Что в этом плохого? — Антигон поднялся с ложа. — Но вот Эпикур присылает письмо, в котором говорит: ты, Антигон, вернешь чуму, запрети проведение Панафиней. Я спросил у Зенона, следует ли прислушаться к мнению Эпикура, и он ответил: нет. И еще он сказал, что не следовало бы издавать приказ о проведении Панафинеи, ибо все должно вершиться само, все должно идти своим чередом. Афиняне сами или провели бы празднества, или отменили их. И если бы после Панафиней вернулась чума, они в этом не винили бы меня, Антигона, а… кого?

— Себя, — сказал Зенон.

— Себя? Нет. Богов, — сказал Антигон. — Они винили бы богов, и это хуже, чем Антигона, потому что гнев против богов оборачивается бунтом против всех отеческих устоев. Эпикур говорит: надо запретить Панафинеи, издать новый приказ — об их запрете. Приказ против кого? Против установлений эллинских богов? Против традиций отеческих? Только безумец может издать такой приказ, потому что он равнозначен смертному приговору самому себе. Что говорит Стратон? Я спросил его об этом, когда он пришел, и он сказал: не дело философов решать за политиков, потому что это всегда кончается плохо для философов. А что скажешь ты, непреклонный Кратет?