Порой Генри жалел, что не умеет летать, потому что бежать так быстро, как ему хотелось, он не мог. Пару раз в неделю по ночам он тихо, чтобы не разбудить деда, выбирался из постели и просто бежал куда глаза глядят. В ту ночь, когда ему стукнуло двадцать один, он добежал до подножия Аппалачей, направляясь в Эшвилл. Наступление этого возраста вызвало у него неожиданный всплеск энергии, и он понял, что должен куда-то расходовать ее, а не то его разорвет на части. На обратную дорогу у него ушло шесть часов. Утром дед встретил его на крыльце, и Генри сказал ему, что у него случился приступ лунатизма. Он сомневался, что дед поймет его. Временами Генри очень хотелось поскорее стать старым, как дедушка, но бывали и другие времена, когда его тело переполняла молодая кипучая энергия и он не знал, что с ней делать.

В тот день, когда они впятером отправились на водохранилище, он не сказал Клер, что и он тоже никогда раньше там не был. Он вообще никогда не занимался тем, чем занимались другие дети его возраста. Слишком занят был делами на ферме и встречами с более старшими женщинами, которые хорошо знали, чего хотят. В обществе Сидни он чувствовал себя молодым, но одновременно с этим его начинало подташнивать, как будто он переел, и, сколько бы он ни бежал, избавиться от этого ощущения было невозможно.

Этой ночью он остановился на краю поля; он промочил ноги и ободрал лодыжки о шипы диких роз, которые цвели в зарослях ежевики у обочины шоссе. Когда он бежал, впереди на дороге показались фары машины, и он нырнул в придорожные кусты, не желая, чтобы кто-нибудь увидел его посреди чистого поля в одних трусах во втором часу ночи.

Но даже когда шум двигателя затих вдали, он не стал спешить выбираться. Он смотрел на луну, похожую на гигантскую дыру в небе, сквозь которую с той стороны лился свет, и полной грудью вдыхал запах влажной травы, теплых роз и нагретого жарким летним солнцем асфальта, который еще не успел остыть и потому был чуть вязким по краям и пах гарью.

Он воображал, как целует Сидни, как погружает свои руки в ее волосы. От нее всегда пахло чем-то загадочно-женским, как в салоне, где она работала. Ему нравился этот запах. Всю жизнь. Он восхищался женщинами. Амбер, администраторша из салона Сидни, была хорошенькая и тоже так пахла. К тому же она явно симпатизировала ему, но Сидни каждый раз с трудом удерживалась от того, чтобы не посоветовать ему пригласить ее куда-нибудь, когда он заходил к ней в «Уайт дор». Сидни не питала к нему страстных чувств, но, пожалуй, относилась к нему слегка по-собственнически. Глупо, наверное, надеяться на то, что со временем она полюбит его? Его собственного желания хватило бы на двоих.

Он поднялся и побежал обратно к дому, и позади него, точно хвост кометы, замелькал бледно-лиловый огонек.

Лестер из окна спальни наблюдал, как бежит его внук. В семье Хопкинсов все мужчины были такие. И сам Лестер тоже был когда-то. Повсеместно распространено заблуждение, что, если ты стар, ты не можешь испытывать страсть. Они все испытывали страсть. Они все бегали по одному и тому же полю. Давным-давно, когда Лестер только познакомился со своей будущей женой, деревья сами загорались, стоило ему остановиться под ними ночью. Ему очень хотелось, чтобы и на долю его внука выпало то, что довелось испытать им с его дорогой Альмой. И эти ночные пробежки, когда ты несешься вперед, как будто охваченный огнем, были первым шагом к этому. В конце концов, если Сидни его половинка, Генри прекратит бессмысленную беготню и побежит к ней.

Клер обнаружила, что есть вещи, ждать которых приятно, — например, Рождества, или когда поднимется тесто, или окончания далекого путешествия в какое-то особенное место. Однако были и другие вещи, к которым это не относилось. Дожидаться, когда одна особа наконец уедет, например.

Каждое утро, перед самым рассветом, Тайлер встречался с Клер в саду. Они прикасались друг к другу и целовались, и он говорил ей такие слова, от которых ее бросало в краску, стоило вспомнить их днем. Но потом, за миг до того, как горизонт начинал розоветь, он уходил с обещанием: «Еще три дня», «Уже два дня», «Всего день».

Накануне отъезда Рейчел Клер пригласила их с Тайлером на обед якобы из вежливости, поскольку было доброй южной традицией делать самые разнообразные вещи якобы из вежливости, но на самом деле ей просто хотелось побыть с Тайлером, а единственным способом добиться этого было смириться с присутствием Рейчел.

Она накрыла стол на террасе и подала цветки цуккини, начиненные салатом из индейки. Она знала, что Тайлер невосприимчив к ее блюдам, но Рейчел-то не такая, а цветки цуккини способствовали пониманию. Рейчел должна была понять: Тайлер принадлежит ей, Клер. И точка.

Только Бэй заняла свое место за столом, а Клер расставила угощение, как на крыльце показались Тайлер с Рейчел.

— Мм, выглядит аппетитно, — произнесла Рейчел и, усевшись за стол, с ног до головы смерила Клер взглядом.

Наверное, она была неплохим человеком. В конце концов, Тайлеру же она нравилась, а это что-то да значило. Но вместе с тем было совершенно понятно, что она до сих пор испытывает к Тайлеру какие-то чувства, и ее внезапное появление в его жизни было подозрительно. Она явно была женщина с прошлым.

Углубляться в которое у Клер не было ни малейшего желания.

— Я рад, что вы сможете познакомиться поближе перед тем, как ты уедешь, — обратился Тайлер к Рейчел.

— Ты же знаешь, у меня свободный график, я могу задержаться, — заявила Рейчел, и Клер чуть не выронила кувшин с водой, который держала.

— Попробуйте цуккини, — только и сказала она.

Этот обед обернулся настоящим кошмаром; нетерпение, возмущение и страсть схлестнулись за столом, точно три противоборствующих ветра разных направлений. Плавилось масло. Поджаривался хлеб. Сами собой переворачивались стаканы с водой.

— Странно тут у вас как-то, — сказала со своего места Бэй, пытавшаяся есть.

Она прихватила горсть жареного сладкого картофеля и отправилась в сад, где ее ничто не смущало и не казалось странным, даже яблоня. В конце концов, у каждого свое понятие о странном.

— Пожалуй, мы пойдем, — проговорил наконец Тайлер, и Рейчел с готовностью поднялась.

— Спасибо за обед, — сказала она.

«Он уходит со мной, а не остается с тобой» — это не было произнесено вслух, но Клер все равно услышала.

Когда Сидни вернулась вечером с работы, Клер принимала душ. Струи воды, попадавшие на ее разгоряченную кожу, превращались в такой пар, что все кругом заполнял влажный туман. Клер услышала, как открылась дверь ванной, и вздрогнула от неожиданности, когда появилась рука Сидни и выключила воду.

Клер выглянула из-за занавески.

— Зачем ты это сделала?

— Затем, что на улице из-за тумана дальше собственного носа ничего не видно. Я чуть было не заявилась в дом Харриет Джексон, приняв его за наш.

— Неправда.

— Но могло бы быть правдой.

Клер поморгала мокрыми ресницами.

— Я пригласила Рейчел с Тайлером на обед, — призналась она.

— С ума сошла? — спросила Сидни. — Ты хочешь, чтобы она вообще никогда отсюда не уехала?

— Конечно не хочу.

— Тогда перестань напоминать ей, что Тайлеру нужна ты, а не она.

— Она уезжает завтра утром.

— Ну-ну.

Сидни вышла из ванной, вытянув вперед руки, как будто не могла разглядеть ничего перед собой.

— Не вздумай еще раз принять душ, а не то Рейчел не найдет обратной дороги.

Заснуть в ту ночь Клер так и не смогла. Под утро она пробралась в комнату Сидни и присела на корточки перед окном, из которого был виден дом Тайлера. Она просидела там до самого рассвета, пока не увидела, как Тайлер вышел из дома вместе с Рейчел и помог ей погрузить ее чемоданы в машину. Потом поцеловал ее в щеку, и Рейчел уехала.

Тайлер остановился на тротуаре, глядя на дом Уэверли. Он делал это все лето — смотрел на дом Клер, желая войти в ее жизнь. Настала пора впустить его. Она или переживет это, или умрет. Тайлер или останется с ней, или уйдет. Тридцать четыре года она прожила, держа все в себе, и вот теперь отпустила на волю эмоции, как бабочек выпускают из коробки. Они не упорхнули в разные стороны, ошалев от свободы, а просто полетели прочь, медленно, постепенно, чтобы она могла проститься с каждой из них. Приятные воспоминания о матери и бабушке остались с ней — это были бабочки, которые никуда не улетели, потому что были слишком старыми, чтобы сниматься с места. Это было нормально. Они ей не мешали.