— Я надеялся, что у нее появилось трое врагов, — мягко заметил я.

— Угу, — смутился Лео, — ты меня убедил ещё тогда, на Ористано.

— Что мы будем делать, Энрик?

— Торопыга! — сказал я.

— На себя посмотри! — огрызнулся Алекс.

— Идея такая, я её не сам придумал, а прочитал у У-цзы, у него тоже «Трактат о военном искусстве». Дословно я не помню, но суть дела была такая: его наняли командовать армией государства, у которого было семь соседей и все — враги. Так он объяснил своему нанимателю, как он собирается справиться со всеми этими врагами. Он говорил, например, «они хорошие воины, но каждый из них сражается сам за себя», у каждой армии была какая-то слабость, пользуясь которой он мог её победить, и он это сделал.

— Понятно. Нам придется сделать ту же работу, что и с Каникатти.

— Угу. И даже больше, считай, что тот раз была тренировка. И если вы достанете мне ноутбук, будет здорово. Мы же не на Ористано, диком острове.

— Мораль! — произнес Алекс торжественно. — Всегда вози с собой!

— Я это уже понял, дней пять назад.

Я собирался уже изложить план будущей операции, как в палату тихо проскользнул Торре. Включился свет.

— Та-ак, — угрожающим тоном сказал майор (нет тут Мамы Маракана! А жаль!). — Очень теплая компания!

Мы переглянулись.

— Часового я снял, — заметил Торре, — вы имеете дело с рейнджером.

Лейтенант лежал на своей кровати и беззвучно хохотал. Мне тоже было бы очень смешно, если бы нас не прервали в самый важный момент.

— Значит, так. Когда Энрик поправится, я сначала награжу вас всех медалями, а потом разложу рядышком и буду пороть, пока не взвоете. Мы опять переглянулись.

— Руки отвалятся, — меланхолично заметил Лео.

— А что мы такого сделали? — вежливо спросил я.

— Если ты думаешь, что я не знаю, где ты искал свой героический экипаж перед вторым вылетом, то ты заблуждаешься. Чем это плохо, надеюсь, никому объяснять не надо?

— Не надо, — вздохнул Алекс.

— А ты зачем-то вскакиваешь, когда тебе велено лежать!

— А сейчас мы переполнили чашу терпения! — торжественно провозгласил я. — Несерьёзно. Вы бы ещё вспомнили что-нибудь такое годичной давности.

— Ты мне зубы не заговаривай, умник! А вы двое катитесь отсюда немедленно и приятеля своего заберите из коридора.

Ребята выкатились.

— А вы, лейтенант, чем зубы скалить, могли бы разогнать их сразу. Взрослый человек, а ведёте себя, как мальчишка!

— Если бы вы слышали, о чём они говорили, вы бы тоже не смогли их разогнать, — ответил Веррес, сдерживая смех.

Торре выключил свет, саркастически пожелал нам спокойной ночи и ушёл.

— Так вы считаете, что у нас ничего не может выйти, потому что нам по тринадцать?

— Нет, не считаю. Получилось же у вас защитить Джильо. А что было на Ористано?

— Не могу ответить, это тайна.

— А зачем всё это исследование?

— Ну если бы я хотел только выплеснуть на кого-нибудь свой гнев, просто подождал бы лет пять и пошел бы стрелять в кого попало, как это принято в армии. А я хочу дотянуться до тех мерзавцев, которые принимают решения. В них нельзя попасть просто из бластера.

— Этому уставу уже много лет. Его автор давно умер.

— А почему его не поменяли? И знаете, я думаю, что все взаимосвязано. Если у корпорации плохой армейский устав, то и все остальное, что по-настоящему важно, не блещет.

— А что по-настоящему важно?

— Мы с вами играем в опасную игру, «война» называется. Это всего лишь игра. И не все обязаны в неё играть. То же самое и с прибылями, и другими пряниками. А есть люди, которые просто живут, их нельзя в это вмешивать. Я думаю, что Кремона, как и Каникатти, вмешивает.

— А для тебя это критерий?

— Да, возможно, нам придется когда-нибудь воевать и с Вальгуарнеро, а с Джела мы всё время воюем, но я их не ненавижу. Просто они с другой стороны. И все. Э-э, скажите, а Кремона — тоже коммунисты?

— Как?

— Понятно. Это разрушает одну мою теорию.

— Какую теорию?

— Даже две. Первая: безжалостнее всех к людям относятся те, кто громче всех кричит о всеобщем счастье и тому подобных вещах, они способны убивать просто так, ни за чем. Оказывается, бывают ещё хуже. Вторая: если две корпорации очень похожи в каком-то одном отношении, то они похожи и во всех остальных[10].

Когда я проснулся утром, напротив меня сидел проф. Вид у него был встревоженный. — Доброе утро, — прохрипел я.

— Доброе. Как ты? — поинтересовался он, подавая мне стакан тёплого (бр-р!) сока.

— Спросите у Мамы Маракана, я в этом ничего не понимаю.

Проф осторожно прижал меня к себе и спросил:

— А почему майор Торре так переживает, что ты плохо выздоравливаешь?

— Он вам не пожаловался?

— Было на что?

Я кивнул. Проф тяжело вздохнул:

— Вместе вы вчетверо взрывоопаснее. Что вы учинили на этот раз?

— Пусть Алекс рассказывает, я говорить не могу.

— Алекс свято хранит ваши тайны. Только про пленных рассказал.

— Просто не хочет показывать половину работы. Мне это тоже не нравится.

— Ладно, молчи лучше.

В палату вошла Мама Маракана со своим неизменным сканером. Как я ненавижу лечиться! А тут ещё и проф пошел за ней, выяснять, как я себя чувствую. Ужасно. Наверное, я не самый послушный пациент на свете, но четвёртую нотацию я не заслужил!

Когда проф вернулся, он только осуждающе покачал головой. Тоже небось в детстве не выносил длинных воспитательных монологов. Вот и хорошо. Он протянул мне ноутбук:

— На, набери всё, что ты хочешь сказать, а то тебя разорвет.

Я и набрал: все то, что я успел узнать про армейский устав клана Кремона, про расстрелы и терраформирование, про то, что никто не рискует попросить не выдавать его, потому что это отразится на семье пленного. Ну и под конец — ещё одно. Да, я прекрасно осознаю: корпорация меньше всего является благотворительной организацией, тем не менее все самые хитро… э-ээ, умные решения оказываются хорошими с точки зрения самых суровых ревнителей милосердия. Возможно, что при должной подготовке, верно и обратное.

Проф согласился со мной в целом, обещал подумать, что тут можно сделать, заметил, что не бывает суровых ревнителей милосердия, и запретил мне выражаться — даже в виде намеков.

— Я вырвался только на один день, малыш, — сказал проф, — а ты пока нетранспортабелен, так что вечером я уеду, ребят и «Феррари» я с собой заберу; когда ты вернешься, он уже снова будет сверкать. Кстати, отныне здесь будет базироваться эскадрилья «Сеттеров», раз это теперь такой лакомый кусочек.

Я вопросительно поднял брови.

— В архипелаге нашли тетрасиликон. Я кивнул.

Вечером все пришли прощаться: Мама Маракана обещала мне ещё неделю лежания, раз я такой болван.

Перед самым отбоем нас пришёл проведать бодрый и свежий Торре.

— Не знаю, как будет со всеми остальными пленными, — объяснил он лейтенанту, — а вам лучше всего пока остаться здесь, у нас тут тоже терраформирование. Обещаю отменную охоту на горынычей.

— Спасибо, — хрипло проговорил лейтенант и отвернулся.

— Ты можешь не смеяться? — спросил меня майор. — Говорят, тебе нельзя.

Я кивнул. Самураи же могли, значит, и я смогу. Оказывается, мои чересчур серьёзные и честные друзья, узнав, что им придется уехать, явились к Торре за обещанной им экзекуцией и вид имели самый решительный. Их обняли, расцеловали, пригласили приезжать когда угодно и одарили зубами горынычей, чешуйками (по полкило каждая) мараканов и другими портативными сувенирами. Чертов Веррес хохотал так, что мне очень хотелось последовать его примеру.

Моя стойкость в борьбе со смехом была оценена по заслугам, и Торре наконец рассказал, почему Мама Маракана — «Мама Маракана». Два года назад, когда выпускница медицинского института только что приехала на Джильо, ей пришлось лечить пятилетнего мальчика со сломанной ногой. Мальчик был очень обижен на свою злую судьбу, и добрый доктор обещала ему поставить в угол того бяку, который сделал ребенку так больно. А оказалось, что ногу ребенку сломало упавшим папоротником — мимо проходил маракан. Непослушное дитя убежало в джунгли дальше, чем ему разрешалось… А кто может поставить в угол маракана? Только мама маракана.