Я кивнула, глядя на то, с какой нежностью он гладит мой живот.

– И чем дальше женщина от принятых идеалов красоты, тем интереснее за ней наблюдать. Небольшие недостатки, крохотные неровности, неправильность линий – все это притягивает внимание, приковывает взгляд.

Он задумчиво гладил меня ладонью, пока, наконец, не заговорил снова:

– А потом приходил отец. Он заставлял её ужинать с нами, заставлял её говорить и рассказывать, как прошел её день. Заставлял нас рассказывать ему и ей, как мы провели время и чем занимались. И это было гораздо хуже, чем когда он насиловал её физически. Мы несколько раз слышали, как он это делает, и как она кричит. Егор тогда был еще совсем маленьким, но я уже кое-что понимал. Единственный раз, когда я с ней разговаривал – день, когда я явился домой с татуировкой на шее. Мне тогда было девять или десять. Мы с Белкой гуляли по центру…

– С Белкой?

– Ну… Это он продавал тебя на аукционе.

Я нахмурилась. Белка. Дурацкое прозвище. На самом деле воспоминания о том, как меня унижали было слишком свежим и болезненным. Я поджала губы, но Максим повернул к себе моё лицо:

– Так было нужно, Кукла.

– Не зови меня так.

– Почему?

– Меня это пугает.

– Ладно. Давай закончим на этом?

– Нет, – сказала я и упрямо подняла глаза. – Продолжай.

– Уверена?

Я кивнула.

– В общем, это фраза из её любимой книги. «Жук в муравейнике». Она знала – я читаю её книги, потому как больше мне эти слова взять неоткуда. Она сказала мне только одно – ты будешь так же несчастен, как я. А через неделю, в мой день рождения она повесилась.

Я открыла рот, глядя на то, как спокойно он говорит это. А он продолжал:

– Наверное, мой отец и правда любил её, ведь именно после этого он и начал сходить с ума. Увидев татуировку, он долго бил меня, выпытывая, что это и откуда я это взял. Я показал ему книгу, он прочел фразу до конца и решил, что её надо закончить. Взял нож и выгравировал остальное. На глазах у младшего сына. К тому моменту металлургический завод, которым мой отец владел на пару со своим родным братом, стал слишком велик, и его решили перенести за океан. Здания и рабочие площади опустели и стали ветшать. Но отец не продавал его. Никто не понимал, для чего он держит огромную площадь пустой и теряет огромные деньги. И однажды, когда плохое настроение и богатая фантазия моего отца совпали, он привез нас с братом на завод и оставил там на несколько дней. Забирая нас обратно, он говорил нам, что делает это для нашего блага. Потом он повторил это снова и снова. А потом он решил добавить собак. Так и родилась идея «Сказки». Он притащил туда моих друзей, и нас стало четверо – Я, Егор, Белка и Блоха. Со временем он стал приглашать и своих друзей, среди которых, кстати, были и родители Блохи. Они, мой отец и их друзья делали ставки на то, кто из нас первым решится убить псов, вместо того, чтобы убегать от них.

– А что же родители Белки?

– Он единственный детдомовец среди нас. Но ему было лучше бегать по заброшенному заводу, убегая от собак, чем жить детском доме, где его почти каждый вечер трахал пацан из старшей группы.

– И кто же из вас первый убил собаку?

– Первым пропал без вести отец Блохи. Потом другие друзья отца, приходившие смотреть на нас. А потом и наш отец потерялся. Благодаря адвокатам, которые из кожи вон лезли ради того, чтобы оставить имущество нам. Я, Егор и Блоха унаследовали империи своих отцов. Белка переехал к нам с Егором на ПМЖ. Но жить дома мы не захотели и обосновались на территории завода. Там и начали строить СВОЮ сказку. Неделю назад я полноправно вступил в наследство, и у меня уже есть кое-какие планы…

– Подожди… – сказала я глядя на то, как спокойно лицо молодого парня. – Я правильно тебя поняла? Ты… вы…

– Это уже не важно.

– Вы… пропали все? Все до единого? Пропали взрослые мужики, крупные бизнесмены, и никто не задал вопросов?

– Не все. Брат отца и один из его друзей еще живы.

– И где он?

Он посмотрел на меня с каким-то странным блеском в глазах:

– Ты видела его.

– Когда? Где? – спросила я, чувствуя, как к горлу подступает ком.

– Когда заперлась в Газели. Псих – наш дядя.

– Но, как же…

– Все это время он молчаливо наблюдал за тем, как нас бросают на корм собакам. Он не был сумасшедшим, как мой отец или его друзья. Он был единственным вменяемым человеком среди психов. И редкостным трусом. Этот человек все понимал. Понимал, но молчал. Позволял издеваться над нами. И я решил, что раз ему так нравится смотреть, пусть смотрит из первых рядов. Пусть видит это до конца своих вшивых дней, живя, как собака, питаясь человечиной. Пусть…

Не знаю, что меня больше всего напугало – то, с каким спокойствием он все это рассказывает или то, как блестят его глаза при мыслях о своих планах на будущее. Или мне просто не хотелось иметь ничего общего со всей той грязью и мерзостью, что творилась и продолжает твориться в его жизни по сей день. А может, все это просто стало последней каплей. Внезапно мне в голову пришла мысль об убийстве – дождаться, пока он уснет и придушить его подушкой. Отравить, зарезать, проломить череп. Вот прямо сейчас лишить мир этого жуткого психа, чтобы он никогда больше…

Я не смогу. У меня рука не поднимется. У меня не хватит смелости.

Я поднялась с дивана и накинула на себя халат – внезапно и резко мне больше не захотелось, чтобы он видел меня, прикасался ко мне, и посмотрела на Максима – он поднялся и сел на диван. Глядя на то, как я судорожно закрываю свое тело, начал меняться в лице – брови сдвинулись к переносице, в глазах вспыхнул ледяной холод, который острым лезвием скользил по мне, пытаясь понять, что же я, черт возьми, делаю.

Такой красивый снаружи, и такой гнилой внутри.

– Кукла, вернись на место, – сказал он, и в его тихом голосе зазвенело нарочитое спокойствие, такое же фальшивое, как и вся его благополучная жизнь.

– Я тебе не Кукла, и где мое место, решать не тебе.

– Я сказал…

– Уходи, – сказала я, чувствуя, как страх физически начинает душить меня. – Пожалуйста.

Он посмотрел на меня, затем опустил глаза вниз и долго кусал нижнюю губу, молча хмурясь и думая, что же ему делать со всем этим. А я стояла и боялась. Это ночью все кошки серы, а сейчас, когда первые лучи утреннего солнца ложатся на его спину, выхватывая из серого полумрака красивое лицо и подсвечивая его силуэт, я вижу, что совершила ошибку. Ох уж эта блядская часть женской сущности – сначала она берет верх, и ты идешь у неё на поводу, будучи абсолютно уверенной, что поступаешь правильно, а даже если и нет, ты всегда сможешь убедить себя в обратном, но, уже надевая на себя трусики, ты начинаешь жалеть о том, что сделала. Прячешь глаза, кусаешь губы, ищешь и не находишь слов. Наступает утро, тьма уходит и день безапелляционно, безжалостно показывает тебе вещи такими, какие они есть. Он тычет тебе в лицо фактами – грубыми, мерзкими – и не желает даже слушать то, что ты там несешь в свое оправдание. Это ночь – всепрощающая, добрая и ласковая, а утро – циничное и грубое, с прокуренным голосом и мерзким нравом.

– Не думал же ты, что мы будем жить долго и счастливо? – спросила я глядя на него. Он поднял голову и посмотрел на меня и под ледяным взглядом серых глаз я понимаю, что именно меня так пугает. Кукла. Безумное, лишенное души слово, отражающее лишь принадлежность вещи своему хозяину, но не любовь. Я не знаю, что такое любовь, но ты принадлежишь мне. Доведенное до абсурда чувство собственности.

– Об этом ведь говорил тот врач, что смотрел меня? Он был другом твоего отца? Он все знал? Он говорил – не повторяй ошибок своего отца. Так ведь? Он имел в виду меня?

Максим тихо засмеялся, а затем встал и начал одеваться. Когда с одеждой было покончено, он подошел ко мне очень близко, и на какое-то мгновение я была уверена, что сейчас он ударит меня. Но он наклонился и поцеловал меня в губы. Не сказав ни слова, он пошел в коридор и начал обуваться.