Многие молочные коровы также почти всю жизнь проводят в тесном отсеке хлева, стоя и лежа в собственных экскрементах. Одна машина выдает им порцию пищи с необходимыми лекарствами и гормонами, другой аппарат раз в несколько часов осуществляет дойку. Корова — это рот для приема сырья и вымя для выдачи готовой продукции. Когда с живыми существами, которые наделены сложным эмоциональным миром, обращаются словно с машинами, это причиняет им не только физический дискомфорт, но и разрушает их социальную иерархию, вызывает сильный психологический стресс[98].

Как трансатлантическая работорговля не происходила из нелюбви к неграм, так и современное животноводство нисколько не враждебно животным: оно равнодушно. Люди, производящие и потребляющие яйца, молоко и мясо, редко задумываются об участи кур, коров и свиней, чье мясо или иную «продукцию» они потребляют. Задумывающиеся часто прикрываются таким аргументом: мол, домашний скот — те же машины, они ничего не чувствуют, не испытывают эмоций, они не страдают. Какая ирония, что те же ученые, которые создавали машины по производству молока и яиц, недавно вполне убедительно доказали, что и четвероногие, и птицы обладают сложным комплексом эмоций и восприятий. Они испытывают не только физическую боль, но и эмоциональные переживания.

В 1950-е годы американский психолог Гарри Харлоу отделил новорожденных мартышек от матерей и посадил в клетки, где их выращивали две искусственные «матери» — одна из проволоки, но с бутылочкой молока, из которой малыш кормился, а другая деревянная, обтянутая тканью и внешне походившая на настоящую мартышку, от которой малыш ничего не получал. Предполагалось, что малыши будут льнуть к кормящей матери — хоть и проволочной — а не к бесполезной.

К изумлению Харлоу, маленькие обезьянки явно предпочитали «тряпичную маму» и большую часть времени проводили с ней. Если оба чучела ставили рядом, то малыши сосали бутылочку «проволочной мамы», цепляясь при этом за «тряпичную». Харлоу решил, что они просто мерзнут, и поместил внутрь «проволочной мамы» электрическую лампу, которая излучала тепло, — и все равно большинство мартышек, кроме совсем маленьких, остались верны «мягкой маме».

Одна из мартышек Гарлоу цепляется за «тряпичную маму» в одежде, даже когда сосет бутылочку у «проволочной».

Дальнейшие исследования показали, что обезьянки, которых осиротил Харлоу, выросли эмоционально неприспособленными, хотя и получали необходимое питание. Они не вписались в обезьянье общество, с трудом вступали в коммуникацию, страдали от высокого уровня тревоги и агрессии. Вывод очевиден: у мартышек помимо материальных потребностей имеются психологические и, когда эти нужды остаются без удовлетворения, животные тяжко страдают. В следующие десятилетия многочисленные исследования подтвердили, что это относится не только к обезьянам, но и к другими млекопитающим, а также к птицам. Но эксперимент Харлоу воспроизводится миллион раз на дню: фермеры отделяют телят, ягнят и другой молодняк от маток и выращивают в изоляции[99].

Десятки миллиардов сельскохозяйственных животных находятся на положении шестеренок конвейера, около 50 миллиардов ежегодно убивают. Эти промышленные методы разведения скота привели к значительному росту аграрной продукции и пищевых ресурсов человека. В сочетании с механизацией растениеводства промышленное животноводство превратилось в основу всего современного социального уклада. До индустриализации сельского хозяйства большая часть урожая и приплода «расходовалась» на прокормление самих же крестьян и скота. Лишь малый процент оставался ремесленникам, учителям, священникам и чиновникам. Соответственно, почти во всех обществах крестьяне составляли более 90% населения. Когда же сельское хозяйство перешло на промышленные рельсы, значительно меньшее число крестьян оказалось способно кормить растущую армию рабочих и «белых воротничков». Ныне в Соединенных Штатах лишь 2% населения — фермеры[100], но эти 2% не только кормят все население США, но и экспортируют излишки в другие страны. Без индустриализации сельского хозяйства городская промышленная революция не могла бы осуществиться — не хватило бы рук и мозгов, чтобы укомплектовать фабрики и офисы.

А фабрики и офисы, поглотив сотни миллионов рук и мозгов, освобожденных от полевых работ, начали выдавать неслыханные объемы продукции. Теперь люди производят гораздо больше металла, шьют гораздо больше одежды, строят гораздо больше зданий, чем когда-либо прежде. Сверх того они создают множество изумительных вещей, о которых раньше никто и слыхом не слыхал: электрические лампы, мобильные телефоны, фотоаппараты и посудомоечные машины. Поток новой продукции в одночасье осуществил мечты, накопившиеся за тысячелетия. Впервые в человеческой истории предложение превысило спрос. Появилась новая проблема: кто все это купит?

Современная капиталистическая экономика вынуждена постоянно наращивать продуктивность, иначе ей не выжить. Подобно акуле, которая задохнется, если остановится, человечество должно все время производить все больше товара, или наступит коллапс. Но этого мало: кто-то ведь должен покупать произведенную продукцию, иначе все промышленники и инвесторы разорятся. Чтобы предотвратить катастрофу и гарантировать, что люди будут всегда покупать создаваемые промышленностью новинки, пришлось разработать и внедрить новую этику: консьюмеризм.

Большинство людей в любую историческую эпоху жили скудно, бережливость считалась добродетелью. Суровая этика пуритан и спартанцев — два самых известных примера из многих. Добрый муж избегает роскоши, не выбрасывает еду и чинит рваные штаны, а не бежит покупать новые. Лишь короли и вельможи допускали публичное пренебрежение этими принципами и демонстративно тратили свои богатства.

Когда промышленная революция решила проблему ограниченных ресурсов и породила новую: «Кто все это купит?» — возникла этика консьюмеризма. С точки зрения этой этики безоглядное потребление товаров и услуг — добродетель. Людей убеждают баловать себя, развращать и даже потихоньку убивать себя сверхпотреблением. Бережливость стала считаться болезнью, которую нужно лечить. За примерами далеко ходить не надо. Вот что напечатано на коробке моих любимых овсяных хлопьев израильской фирмы Telma:

«Иногда нужно побаловать себя. Иногда нужна дополнительная энергия. Есть время следить за весом, и есть время, когда вам просто необходимо перекусить... прямо сейчас! Telma предлагает выбор вкусных хлопьев специально для вас — угощение без сожаления».

На той же коробке реклама другого сорта хлопьев, «Здоровое угощение» (Health Treats):

«“Здоровое угощение” — это множество злаков, фруктов, орехов, чтобы сочетать вкус, удовольствие и заботу о здоровье. Наслаждение в разгар дня, подходит для здорового образа жизни. Настоящая роскошь, больше вкуса [выделение в оригинале]».

В прежние века такой текст показался бы отвратительным. Люди сочли бы его эгоистичным, неприемлемым с этической точки зрения. Консьюмеризму пришлось изрядно поработать, призвав на помощь популярную психологию, чтобы убедить людей, что потакать себе — правильно, а бережливость — насилие над личностью.

Консьюмеризм победил. Мы все — отличные потребители. Мы покупаем множество вещей, в которых на самом деле не нуждаемся, о существовании которых до вчерашнего дня не подозревали. Производители намеренно создают недолговечный товар, изобретают без нужды новые модели, когда вполне годятся и старые. Но приходится покупать — чтобы «не отстать». Шопинг превратился в любимое времяпрепровождение, потребительские товары стали основными посредниками в отношениях между членами семьи, супругами и друзьями; религиозные праздники, то же Рождество, превратились в торжество массовых закупок. В Соединенных Штатах даже День поминовения, изначально посвящавшийся памяти павших, стал поводом для акций и распродаж. Большинство людей отмечают этот день походом по магазинам — да, защитники свободы погибли не зря.