Евангелия особо подчеркивают, что Христос боялся смерти в своем Гефсиманском борении. А вот ап. Стефан смерть встретил без колебаний и мужественно. Из этого сопоставления у теософов, мунитов и иеговистов получается аргумент в пользу не-божественности Иисуса. «Может ли быть, – спрашивают они, – чтобы человек был более тверд, чем Бог?»1544.

Если человек никогда не вчитывался в Новый Завет и не представляет себе ту духовную среду, которой оппонируют апостолы и евангелисты, очень многое и в Новом Завете, и в трудах древних отцов останется непонятным.

А ведь полемизируют апостолы не с атеистами, но с верующими людьми, правда, верующими иначе, чем они. Мы привыкли говорить, что апостолы дискутируют с «язычниками и с иудеями». Предмет полемики с иудеями понятен: надо пояснить, что именно к Иисусу относились ветхозаветные пророчества, и в Нем они исполнились. Но с какими именно язычниками спорили апостолы и о чем? Просто с почитателями Афины или Осириса? Или они принялись разбирать трактаты Аристотеля и Эпиктета?

Апостолы обращаются к своим, к христианам. И в этих «внутренних», совершенно не-миссионерских посланиях и Евангелиях (Лука пишет свое Евангелие для своего же ученика – «к тебе, Феофил» – Деян. 1,1), апостолы все же считают необходимым предупредить христиан о некоторых лжеучениях. Если апостолы вставляли полемические пассажи в послания, адресованные своим ученикам, значит, оппонирующая религиозная схема была столь близка к церковным границам и церковным воззрениям, что даже христиане могли спутать и принять за христианство то, что по сути своей с ним несовместимо.

Полемика с иудаизмом встречается в апостольских посланиях весьма эпизодично. Прямой полемики с язычеством практически нет. В Новом Завете нет ни одного «Послания к эллинам», равно как нет и рассуждений типа «Будда сказал, а Христос говорит…», равно как нет и призывов «не следуйте мифам о богах-олимпийцах»).

Мог ли христианин соблазниться проповедью жреца Кибелы или зороастрийца? Очевидно, нет. К сердцу тех, кто уверовал во Христа, прежние языческие кумиры и мифы уже не найдут доступа, и вдохнувший Евангелия не подклонится под ярмо иудейского закона.

Опасность могла исходить только от учений, по своему использовавших тот же духовный материал. Апостолы полемизируют с теми из язычников, что выдавали себя за христиан. Они полемизируют с гностиками. Гностики, жонглировавшие евангельскими образами и словами, гностики, использовавшие имя Христа для проповеди более привычных оккультных идей, могли быть приняты за действительных христиан – «они вышли от нас, но не были наши» (1 Ин. 2,19). От них надо было защитить Церковь.

У любого автора заметно, какие темы наиболее волнуют его. Он вдруг меняет свой тон, становится более настойчив, более эмоционален, он стремится доказать то, что со стороны кажется даже вполне понятным. Он вновь и вновь возвращается к этой теме. Так что же более всего возбуждает апостольский проповеднический дар? Что они стараются доказать своим читателям?

При внимательном знакомстве апостольские тексты поражают одной своей особенностью: если бы это были обычные фольклорные воспоминания учеников о любимом и обожествляемом ими учителе, эти тексты всячески подчеркивали бы именно Божественный статус Иисуса. Однако у ап. Павла и ап. Иоанна полемические интонации появляются не столько тогда, когда надо доказать, что Иисус – Бог, сколько тогда, когда надо убедить читателя в том, что Иисус – человек и что у него действительно было тело.

«О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, – ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, – о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами: а наше общение – с Отцем и Сыном Его, Иисусом Христом (1 Ин. 1,1-3). Это же просто гимн эмпиризма! „Видели, слышали, осязали!“. Это торжественное исповедание веры именно в телесность Слова. И затем в этом же послании ап. Иоанн дает критерий для различения духов: „Много лжепророков появилось в мире. Духа Божия (и духа заблуждения) узнавайте так: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, это дух антихриста“ (1 Ин. 4.1-3).

Море гностицизма и теософии, разлитое вокруг проповедников Нового Завета, отказывалось признать именно возможность воплощения Бога в человека. Божественность Христа гностики готовы были допустить, но при условии, что телесность Он воспринял лишь кажущимся образом, лишь для педагогических целей (чтобы легче и понятнее было проповедовать людям). Апостолы возражают: утверждать иллюзорность телесности Иисуса значит утверждать и иллюзорность Его страданий, и иллюзорность Его воскресения из мертвых (ибо то, что не было мертво, не могло и воскреснуть). А в итоге – «и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1 Кор. 15,14). Если Христос умирал и воскресал не как мы и не вместе с нами, то нет в нас, в нашей жизни, в нашей плоти никакого обновления. Поэтому раннехристианская проповедь полемизирует с докетическим настроением (позднее породившим секту докетов, считавших, что Христос не воплотился, но лишь казался (dokeo) человеком).

Отсюда понятно, сколь значимы были для евангелистов смертные борения Христа. Они – доказательство Его подлинной, неиллюзорной человечности, Его истинной сопричастности нам. А потому – «Боится Христос смерти, но не трепещет, чтобы ясно показать свойства обоих естеств. Различие между естественным и противоестественным страхом смерти для рассудительных ясно и очевидно» (преп. Иоанн Лествичник1545 ). «Страх страданий составляет принадлежность человеческой немощи» (св. Григорий Нисский1546 ). Православие подчеркивает, что Господь «усвоил наши немощи»1547 , в том числе и страх страданий и смерти…» «Страх смерти – это природный страх: никакая природа не хочет своего уничтожения, потому что смерть не создана Богом и есть нечто Богопротивное», – поясняет В. Болотов1548. Это не выбор между «да» и «нет», а да – сквозь нет. Это как борьба со штормом: несогласие с ним требует битвы. «Отче! избавь меня от часа сего! Но на сей час Я и пришел» (Ин. 12, 27). В лице Христа Бог испытал все, что в обычном человеке ведет ко греху. Если в ливень я иду домой – у меня нет выбора: хочу я дойти или останусь на ветру. Я всецело хочу дойти. Но это не означает, что мой путь беструден, безусилен, безвыборен. Лицо хочется отвернуть, ноги не могут идти… Так и Христос, не имея колебания между возможностями, которые кажутся равновеликими, претерпел бурю этого мира, и Его природно-человеческой воле нужно было непрестанное усилие. Его воля негреховна, но она оказалась в мире греха, не в своем мире, а потому должна претерпевать борение: «Это уже по-человечески, Господи мой, Господи!» (2 Цар. 7, 19).

Так вот, применительно ко Христу евангелистам было важно утвердить Его человечность; применительно к христианам – засвидетельствовать, что благодаря тому, что Бог стал человеком, человек приобщился к Богу и отныне может без страха и с надеждой смотреть во врата смерти. Евангелия говорят о Кресте Господнем; апостольские тексты – о том, что не бесплоден оказался Крест Сей в людях.

Мы можем представить себе, что все евангелисты были бы убиты вместе с ап. Стефаном. Даже в нашем Новом Завете более половины книг написаны одним ап. Павлом. Поставим мысленный эксперимент. Предположим, все 12 апостолов убиты. Близких свидетелей жизни и проповеди Христа не осталось. Но воскресший Христос является Савлу и делает его своим единственным апостолом. Павел же затем пишет весь Новый Завет. Кем мы тогда были бы? Христианами или павлинистами? Павел, как бы предвидя такую ситуацию, отвечает вполне резко: почему «у вас говорят: „я Павлов“, „я Аполлосов“, „я Кифин“, „а я Христов“? Разве Павел распялся за вас?» (1 Кор. 1,12-13). Разве Павел в этом случае назывался бы Спасителем?