Есть в истории религии вещи, с которыми христианство несовместимо. От этого факта нельзя отгородиться привычным интеллигентским рефлексом – «ах, как Вы нетерпимы!». Никакая «терпимость» не сможет отменить тот факт, что Пушкин не писал «Стихов о советском паспорте».

Нетерпим ли учитель, если он указывает ученику на недопустимость перевирания фактов? Если Вовочка уверен, что «Евгений Онегин» начинается со слов «Мой тетя самых честных правил» – должен ли учитель похвалить его за творческий подход или постараться все же принудить его к пониманию правил русского языка?

Пантеизм Рерихов не совместим с персонализмом Библии. Понимание Христа как просто «Учителя» не согласуемо с учением самого Христа. Имморализм восточной мудрости не сможет найти места в христианской этике.

Поэтому, когда я читаю лекции в МГУ, я предупреждаю слушателей: в некотором смысле я хочу лишить вас свободы. Вы вправе думать иначе, чем православие, вы можете понимать само Евангелие и смысл христианской жизни иначе, чем православие, наконец, вы просто можете говорить и писать, что хотите. Но одного вы не можете делать – в этих случаях вы не можете выдавать коктейль своих мыслей за православие. Если кто-то, хоть один из вас, согласен с тем пониманием Бога, человека, мира, которое я вам раскрываю – я буду рад. Но на всех вас по окончании моих лекций будет наложено одно ограничение: уже зная, каковы основные принципы православия, вы не будете иметь нравственного права выдавать за православие что-то другое.

Считается ли узколобым фанатиком историк философии, объясняющий разницу между методом философствования Канта и Августина? Почему не обвиняют в нетерпимости философа, который пишет диссертацию на тему о противоположности воззрений Достоевского и Ницше? Когда Алексей Лосев показывает, что платонизм эпохи Возрождения мало что общего имел с учением самого Платона – никто же не называет его за это узколобым фанатиком! Ну вот так же, исторически, фактически, документально несовместима теософия с апостольским христианством…

Так и я попросил бы не обвинять меня в «нетерпимости». Между разными философиями и разными богословскими системами лежат различия, которые не зависят от настроения и воли исследователя. Как бы ни хотелось кому-то, чтобы все были одинаковы, но между буддизмом и христианством действительно немало радикальных различий. Если я буду о них молчать – они от этого не исчезнут.

Призыв к сопоставлению – это прежде всего призыв к работе мысли. Легкость, с которой на астральной почве рождаются секты типа «Богородичного центра» и «Белого братства», дает повод отнюдь не лишний раз напомнить: входя в Церковь, снимают шляпу, а не голову. Обретение веры не означает, что отныне за ненадобностью можно сдать ум в камеру хранения. Зримое ныне всеми возникновение и исчезновение новых и новых сект подтверждает старую, как Церковь, истину: вся мощь догматики и традиции, мощь церковного разума и авторитета противостоят не свободе мысли, а свободе фантазии. Церковь выпестовала научный эмпиризм в качестве средства в борьбе с суевериями и мифологиями. Как известно, ничто так не объединяет, как наличие общего врага. Сегодня очевидно стратегическое союзничество Церкви и науки, просвещения духовного и светского. У веры и науки появился общий мощный враг: суе-верие.

Много было грехов в жизни церковных людей. Но двухтысячелетний опыт показывает, что все, что в поисках большей «чистоты» и «мистичности» отрывалось от Церкви, уходило в пески фантазий, антиисторизма и бес-культурья. Этот факт кому-то может показаться скучным и прозаичным, а мне он кажется радостным. Век за веком приходили новые гностики и теософы, уверяющие, что нашли способ преодолеть «узость» Евангелия. И из века в век оказывалось, что из мира христианской культуры есть только одна дверь – назад, в язычество. На этой двери могут меняться вывески и орнаменты, она может быть обита очень разными цитатами (она может называться даже «материализмом»). Но за ней человек найдет не простор небес, а все ту же душную и истоптанную прихожую, в которой для человека как раз и нет места883 …

Теперь я уже могу сказать: моя жесткость по отношению к рерихианству связана не только с тем, что мне больно видеть, как обманывают и калечат души тысяч моих современников. Я знаю, что ученики теософов будут казнить моих единоверцев.

Мы помним, что Махатмы верят «только в Материю, в Материю как видимую Природу»885. Но при этом мы помним и то, что с таким запасом религиозных представлений теософы предлагают строить «государственный строй, отмеченный монизмом религиозного культа»886. «Монизм» никак не значит «универсализм», оставляющий в себе место для своеобразия всех различных мировых религий. Нет – А. П. Синнет, постоянный адресат «Писем Махатм», настаивает: «Ни одна идея не является столь гибельной для человеческого прогресса, как столь распространенная идея, что любая религия, практикуемая с убеждением, равноценна любой другой… Эзотерическое учение – единственно великая религия мира»887. Замечательно, что это «Учебное пособие» отпечатано в типографии Министерства обороны России. Есть свой шарм и в том, что издательство, подарившее россиянам сей образец «плюрализма», именуется «Ассоциацией духовного единения»…

Искомое ими «единение» придет. Я убежден, что за теософией и оккультизмом – будущее. Сами основатели теософии могут быть забыты, их книги и имена могут раствориться в потоке истории. Но одна заслуга за ними неоспорима – они показали, каковы будут основные черты того неоязыческого мировоззрения, которое будет последним и торжествующим противником христианства888.

Христианство – едва ли не единственное мировоззрение на земле, которое убеждено в неизбежности своего собственного исторического поражения. Христианство возвестило одну из самых мрачных эсхатологий; оно предупредило, что в конце концов силам зла будет «дано вести войну со святыми и победить их» (Откр. 13,7). Евангелие обещает, что врата ада не смогут одолеть Церковь, что Церковь непобедима. Но «непобедимое» не означает обязательно «победоносное».

В перспективе земной истории – не всемирно-историческое торжество Евангелия, но всемирное же владычество Антихриста889.

Да, пора завести разговор о том, о чем сегодня меньше всего принято говорить в «христианском обществе» и в «христианской культуре» – о последнем. О конце света. Об Антихристе.

Тема Антихриста в демократической журналистике считается непристойной. Даже те публицисты, что числят себя христианами, считают неудобным вспоминать о завершающей книге Библии – «Апокалипсисе». Мне терять уже нечего. После выхода моей брошюры о желательности восстановления Храма Христа Спасителя, людьми «антисистемы» (если использовать гумилевский термин) мне был поставлен окончательный диагноз: «Впереди у Кураева, видимо, простой черносотенный национализм и банальнейший великодержавный шовинизм. У него уже исчезает проповеднический дар – ни одного яркого образа, ни одного блистательного парадокса. Он уже стращает читателей „формированием нового мирового порядка“ – излюбленная тема борцов с жидо-масонством. Он уже не стесняется говорить вслух о своей любви к России. Он уже, подобно шовинистам, болезненно зациклен на мнении Запада о России. Пока это еще лишь еле различимые нотки, но скорость падения больше скорости подъема… Дно есть дно, и падение туда может быть бесконечно, но не может быть безнаказанно»890.