Клейнер отдал приказ включить сигнал тревоги. По сигналу тревоги, который обычно давался в угрожающие моменты авиационных налетов, все сотрудники должны были немедленно выбегать во двор, где находился вход в бомбоубежище. Когда Кравцов вышел во двор, там уже находились человек тридцать. Они толпились возле запертой двери в бомбоубежище и нервно расспрашивали друг друга, что случилось. Кравцов мог бы дать им совершенно точную информацию, но он предпочел слушать, что говорят другие…

Прибежал Грюнвейс. Он велел всем построиться в шеренгу. В это время во двор въехали два грузовика. Грюнвейс приказал всем погрузиться в машины.

— В казино! — приказал Грюнвейс, вскакивая на подножку машины.

По приказу Клейнера силами гестапо и СС были оцеплены районы взрывов. Кравцов попал в группу, которая оцепила казино, представлявшее собой объятую пламенем груду развалин. Солдаты пытались тушить пожар, но сделать это было невозможно — очаг огня был под сваленными каменными стенами, и стоило солдатам погасить вырвавшееся наружу пламя, как оно снова вырывалось в другом месте. С грохотом и ревом примчались четыре танка. Солдаты закидывали поданные им танкистами стальные тросы на развалины и таким способом пытались растащить каменные глыбы. Однако все это ни к чему не привело. Тросы накалялись и рвались, как нитки. Спустя час прибыли две машины с химическими средствами тушения. Пламя наконец погасили. Все вокруг погрузилось во тьму, и только черные клубы дыма свивались в качающийся столб, который поднимался над городом все выше и выше, к самым звездам. А справа по небу разливалось красно-серое зарево горящего депо.

Вернулись в гестапо только к полуночи. Сотрудники разошлись по своим кабинетам, подавленные всем, что они видели. Многие из них в этот вечер потеряли своих друзей. Всех охватило ощущение страха и полной своей беспомощности.

В эту ночь облавы не было. Кравцов домой не пошел, лег на столе в своем кабинете: мало ли что придет в голову начальству, нужно быть под рукой. Всю ночь он слышал беготню по коридору, нервные выкрики, ругань.

Около девяти утра в коридоре послышался крик:

— Всех к оберштурмбаннфюреру! Немедленно!

Кравцов слез со стола, привел себя в порядок и пошел к Клейнеру.

В дверях приемной его остановил адъютант.

— Только немцы, — сказал он, закрывая дверь. И так как Кравцов не уходил, адъютант повторил: — Только немцы. Разве непонятно? — И дверь захлопнулась.

Кравцов отошел от двери и на лестничной площадке увидел троих русских, которые, так же, как и он, работали в гестапо. Среди них был отпетый негодяй, подручный Грюнвейса Булочкин, к которому Кравцов уже давно подбирался.

— Что происходит? — спросил Кравцов, подходя к ним.

— Суд господень, — усмехнулся Булочкин. — Не волнуйся, Коноплев, когда понадобится за вчерашнее рвать головы, нас позовут. Я пойду почищу пистолет, надо, как говорится, приготовить орудие производства.

Булочкин пошел вниз, а русский, работавший в регистратуре, смотрел ему вслед и, когда тот скрылся из виду, сказал:

— Как бы нам самим головы не поотрывали за компанию. Клейнер еще ночью затребовал к себе личные дела всех русских сотрудников. Шутка сказать: не меньше ста жертв, и все, как на подбор, шишки.

— А что на вокзале, не слышали? — спросил Кравцов.

— Неизвестно, дым и сейчас валит и с заречной стороны оцепление за три квартала стоит. Наш лейтенант Цеслер говорил сначала, что это авиация, а теперь говорит — партизанская диверсия.

— Так или иначе, дело плохо, — вздохнул Кравцов и пошел по коридору в свою комнату. Нет, у этих ничего не узнаешь, они начинены только слухами.

Главные события пока происходили в кабинете Клейнера.

Сотрудники гестапо, забившись в свои кабинеты, старались не попадаться на глаза начальству. Около девяти часов вечера Кравцов решил идти домой. Он спрятал в стол бумаги, погасил свет и вышел в коридор. Ключ от кабинета полагалось сдавать коменданту на первом этаже. Еще спускаясь по лестнице, Кравцов увидел, как два солдата провели Булочкина через вестибюль к двери во двор. Он шел впереди бледный, как бумага.

Кравцов вошел в комендантскую. Помещение было набито солдатами, которые стояли, сидели на подоконниках и прямо на полу.

Кравцов протолкался к шкафу, где хранились ключи, и в это время услышал хриплый голос коменданта:

— Минуточку, господин Коноплев, подойдите сюда.

Кравцов протолкался к его столу.

— Сдайте оружие! — последовал приказ.

Чуть помедлив, Кравцов положил пистолет на стол.

— Вы арестованы… Отведите, — приказал комендант стоявшим возле него солдатам.

— Я не могу узнать, в чем дело? — спокойно спросил Кравцов.

— Придет время — узнаете.

Савушкин знал, конечно, что разведчику умение терпеливо выжидать так же необходимо, как смелость и находчивость. Но одно дело — знать!

Вот уже третий месяц его недосягаемой целью был Щукин. Савушкин должен был встретиться с ним за пределами «Сатурна» и обязательно с глазу на глаз. Заговорив с ним, он передаст ему привет от живших в Барабинске его жены и сына и вручит письмо от них. А затем он должен сделать со Щукиным то же, что в свое время Рудин сделал с Андросовым, — привлечь его к сотрудничеству с нашей разведкой.

Этот, казалось бы, простой план обсуждался долго и тщательно. Конечно, Рудину, который видел Щукина почти каждый день, проделать все это было гораздо легче. Но если Щукин отвергнет предложение, это означало бы провал Рудина. Было решено: сделает это Савушкин. Встреча должна произойти обязательно за пределами «Сатурна». Причина та же: если попытка окажется безрезультатной, у Щукина будет меньше шансов захватить Савушкина, да и Савушкину легче маневрировать, чем Рудину. Ведь не было никаких оснований надеяться на покладистость Щукина. Большой спор возник по поводу того, стоит ли показывать Щукину, чтоб оказать на него давление, изготовленные им провальные документы. Могло, например, оказаться, что Щукин делал ошибки в документах неумышленно. Тем более что последний год такие документы в наши руки не попадались. Щукин ведь мог в случае чего сослаться на свою неопытность в начальный период работы. Наконец, не исключено, что в тот первый период Щукин и сознательно делал для агентов такие негодные документы, но затем его настроение изменилось. К тому же, предъявив Щукину изготовленные им документы, Савушкин тем самым раскрывал провал многих агентов «Сатурна». А ведь они были включены нашей разведкой в «игру» для «Сатурна» и для немцев числились нормально действующими. Словом, приходилось учитывать очень многое. А главное — абсолютно неизвестны истинные настроения Щукина. Этого не знал даже постоянно находившийся вблизи Щукина Рудин.

— Сколько, по-вашему, шансов за то, что он сломится? — спрашивал Марков.

— Столько лее, сколько за то, что не сломится, — отвечал Рудин.

Даже после ужина по случаю награждения, когда Щукин почему-то нашел нужным предостеречь Рудина, что Биркнер знает русский язык, ничего определенного о настроениях этого человека сказать было нельзя. Рудин спустя несколько дней после того ужина спросил у него, что означало его предупреждение, но Щукин, нисколько не смущаясь, ответил, что ничего подобного не помнит, так как был очень пьян. Словом, позиция Щукина таила в себе неведомые опасности и их нужно было предусмотреть.

Наиболее надежным оружием против него оставалось письмо от жены и сына. Если в Щукине еще живо что-нибудь человеческое, оно должно было помочь ему обратить взоры к Родине. Надо сказать, что письмо это не могло не взволновать только человека с каменным сердцем. Жена и сын Щукина, получив уведомление военкомата, почти три года считали его без вести пропавшим. И вдруг они узнали, что он жив, и получили возможность написать ему письмо. Правда, им не сообщили, чем он теперь занимается: им просто сказали, что он партизанит в тылу врага. Увы, этот утешительный обман был необходим. В конце концов, если Щукин найдет в себе силы порвать с гитлеровцами и станет честно служить Родине, вернувшись к своим близким, он сам решит, что им сказать о первом годе войны — правду или эту утешительную ложь. Но тогда главным для них будет его возвращение.