Женщины одеваются. Кадр. Женщины садятся в самолет. Кадр. Прощаются. Кадр. Взлетают. Кадр. Наши корреспонденты тоже дали волю своим карандашам, обрадованные разрешением Отто Юльевича послать по сто слов в Москву. Начальник расщедрился не зря — самолеты привезли нам свежие аккумуляторы.
Женщины и дети улетели. Как гора свалилась с плеч. Я не выдержал и под дружное пение провожающих пустился в дикий и родной пляс — затопал «Шамиля», разметая кругом снег.
Потом пошли опять тревожные дни. Аэродром понемногу ломало. Он весь был испещрен старыми и новыми трещинами. С севера нас все время беспокоила большая гряда торосов, которая систематически надвигалась на наш аэродром, съедая его по метру, по два ежедневно.
Мы все работали три смены подряд — пришлось расчистить от целой гряды торосов около 500 квадратных метров площади. Трещины засыпали льдом и снегом.
Нам уже с неделю построили хорошую теплую палатку с окном из бутыли и с дверцей, обитой войлоком. Пол у нас был теперь деревянный, и в палатке днем ни вода, ни продукты не замерзали. Ночью, залезая в кукули, мы смело могли снимать меховую одежду.
Однажды на аэродроме были убиты первые и, к сожалению, последние два медведя. Дело было так. Прибыла первая смена для работы на аэродроме. Так как я был во второй смене, то спокойно сидел в палатке, слушая последние новости с материка. Вдруг снаружи крики:
— Медведи! Медведи! Три! Где? Вон там! Винтовку скорее!
Я быстро схватил винтовку, которая всегда висела заряженная над головой, и выбежал навстречу Виктору, влетевшему в палатку с криком:
— Сашка, винтовку! Скорее!
Пока я, ослепленный, рассматривал заснеженные льды, мне притащили шлем и пачку патронов. Мы втроем — я, Виктор и Гудин — побежали наперерез медведям, шедшим гуськом в километре от нас, с подветренной стороны.
Бежали долго — впереди Виктор с наганом, за ним я и Сергей Васильевич. Наконец медведи пошли в нашу сторону. Мы залегли в снег, чтобы подпустить их поближе. Я все ругал Виктора, который, [227] как молодая гончая, горячился и порывался вперед. Я боялся, что медведи, заметив нас, убегут. Так оно и вышло. Не выдержав, Виктор выскочил из-за сугроба и стал махать руками, как бы приглашая дорогих гостей. Медведица, стоявшая на задних лапах, увидев Виктора, быстро опустилась и, заревев, повернула обратно. Медвежата — за ней.
Они были в 250 метрах. Крепко выругав Виктора, я быстро прицелился в медведицу и, когда она оглянулась, выстрелил.
Попал. Она заревела и завертелась на месте. Сергей Васильевич только шепнул: «Есть!» Теперь — в медвежонка. От второго выстрела медвежонок сразу упал. Тем временем медведица, став на задние лапы, свирепо рычала, потирая морду. Я еще раз прицелился медведице в грудь и, уложив ее, стал искать второго медвежонка.
Скрываясь за льдинами, тот улепетывал во всю мочь. Пробежав вперед метров 20, я еще раз выстрелил, но неудачно — медвежонок был уже далеко, и я его только ранил. Мы пустились за ним по горячим следам, но так и не догнали.
Когда мы, усталые и мокрые, вернулись к палатке, то с убитых медведей уже сняли пушистые шкуры, и, погрузив туши на нарты, смена потащила в лагерь нежданную добычу. Несколько дней выдавалось свежее мясо сверх нормы. Все это было и во-время и хорошо. Плохо лишь, что наш биолог-зверобой Белопольский, зимовавший как-то на Чукотке, показал нам, как чукчи едят свежую сырую медвежатину, и сам съел ее слишком много и серьезно заболел. А Виктора я еще долго упрекал за то, что он напугал своей рыжей бородой медведей и мы упустили третьего красавца.
Медведи, видимо, всю ночь ходили вокруг палатки и по аэродрому и, голодные, пробовали съесть датский флаг, но отказались — невкусный вероятно. Во всяком случае в желудке у медведицы нашли кусок злополучного флага и окурки папирос «Блюминг». Медведей мы больше не видели, хотя дней пять я ежедневно ходил на рассвете в те места, думая подстеречь третьего.
Тем временем наш аэродром доживал последние дни. Уже найден был новый аэродром, поближе к лагерю. Наконец получили известие, что Каманин прибыл в Уэллен. Слепнев также на новой американской машине перелетел из Нома в Уэллен.
Большим событием был отлет 2 апреля нашей «стрекозы» с Бабушкиным и Валавиным. [228]
До того, дождавшись относительно теплых дней, Бабушкин уже взлетал два раза над лагерем. Вот как это было.
С семи часов утра 31 марта стали греть мотор. Работал я все время с предчувствием, что улетят. Сказал это Бабушкину и Воронину. Бабушкин оделся и был готов.
Часов в десять запустили мотор. Работал он неплохо. Бензин качало хорошо. Бабушкин заставил сменить пару свечей у нижнего цилиндра и приготовился к отлету. Собралось много людей на расчистку аэродрома. Шмидт, Копусов, старший механик Матусевич и другие стали прощаться. Мотор ревел. Настроение было приподнятое. Бабушкин, зарулив в угол аэродрома, развернулся для взлета. Но как ни тянул мотор, машина не отрывалась. Бабушкин попытался взлететь поперек аэродрома. Я уж думал, что сейчас в ропаки ухнет. Но он зарулил вправо и пошел на дальний конец аэродрома для взлета против ветра. Мы пробежали туда, развернули машину. Бабушкин еще раз пошел на взлет. Опять неудачно. Самолет пробежал метров 300–350, но не оторвался. Прирулил обратно. Выбросил из него чемодан Жорки Валавина, но и в третий раз машина не оторвалась. Разок она оторвалась на полметра, но снова плюхнулась. Бабушкин прирулил к палаткам.
Пришла вторая смена. Мы, злые, взялись за работу. Настроение вялое. Один Бабушкин не нервничал, а спокойненько прилег у самолета и даже уснул. Разбудили мы его, когда увидели, что на вышке флаги спущены. Это сигнал: непогода в Ванкареме. Бабушкин решил все-таки попробовать машину в воздухе. Слили немного бензина. Мотор хотя и остыл, но запустился сразу. Прогрев минут 15, Бабушкин вырулил машину в дальний конец аэродрома на старое место. Я с Витькой Гуревичем прицепились сбоку, чтобы далеко не бегать. Потом смеялись: хоть по аэродрому полетали. Но Шмидт заменил, что это не считается — это каботажное плавание.
Развернули машину. Решительный момент. Все напряженно следили и молчали. Когда машина побежала, я сжал кулаки и постепенно приседал, но мере того как она удалялась. Пробежав метров 250, она наконец оторвалась и, покачавшись в воздухе, стала плавно набирать высоту. Настроение поднялось. Спасение самолета, перетаскивание на аэродром, работа с ним здесь, запуски, поломки и починки… Ведь все это прошло бы даром, впустую… А тут — оторвалась!
Шмидт доволен, ухмыляется в бороду. Бабушкин полетал минут десять, немного виражил. Сваливал на правое крыло и всячески [229] пробовал самолет в воздухе. Один недостаток — мотор недодает обороты при взлете, а в воздухе работает, как часы. Бабушкин полетал и со скольжением мягко сел на аэродроме, прирулив к нам. Жорка стал скорее спускать масло (у нас его было очень мало). А Бабушкин тем временем подошел к Шмидту и предложил ему полетать над лагерем. Узнав, что это не особенно отразится на расходе масла, Отто Юльевич согласился и сел на место Валавина.
Второй раз взлетели еще чище, летали 10 минут. Любо было глядеть на плавный полет и на тонкие крылья, распластанные над утиным носом лодки. Классически посадив самолет, Бабушкин пошел раздеваться.
Мы взялись за мотор. Спустили масло. Проверили клапаны и свечи. Слили весь бензин из второго бака. Основной бак и верхний бачок долили и закрыли мотор. Теперь спокойнее.
2 апреля наша «блоха» улетела! Самолет ровно в 11 часов отрулил в конец аэродрома. Мы его развернули, подтолкнули, и он пошел. Бабушкин сделал круг над нами, повиражил и, пролетев над лагерем, взял курс на зюйд-вест. Он даже не дождался, пока получит подтверждение о погоде в Ванкареме.
— Еще флаги снимут, как в прошлый раз. Надо скорей лететь!
Шмидт доволен, так как сегодня все шло хорошо — как по шнуру! Мотор запустился легко, сразу поднялся и не капризничал. Удивительно спокойный человек Бабушкин и замечательный пилот!
