12 часов дня. Останавливаемся пить чай. За ропаком шумит примус, в маленьком чайнике плавится лед для чая. Хорошо после утомительной дороги присесть за торосом или за опрокинутой нартой [437] и, вытянув ноги, чувствовать, как постепенно проходит усталость. Но скоро холодный норд-вест, провожавший нас от самого Ванкарема, залезает под кожаную куртку, леденит вспотевшую спину. Чувствуешь, как понемногу стынут пальцы на ногах, — все же ведь 20° мороза…

— Горячего бы чаю скорее выпить, — мечтает вслух боцман.

Но уже скоро сам предлагает итти дальше, не ожидая, когда нагреется вода в маленьком чайнике, едва вмещающем три-четыре кружки.

— Пусть каюры пьют чай, а мы пойдем пока вперед пешком, — предлагает он.

И как сильно ни хочется нам всем согреться хотя бы глотком кипятку, ребята быстро соглашаются немедленно итти дальше. Ведь мы прошли только полпути.

Тщательно делю на 12 частей весь наш запас лепешек и баранок, заготовленных вчера на острове. И снова неумолимый «тагам» — «пойдем». Уходим вперед, оставив каюров допивать чай. Собаки, спокойно лежавшие, свернувшись пушистыми клубками, поднимают отчаянный вой. Одна, другая — и вот уже все, задрав морды вверх, воют нам вдогонку, жалуясь, что им не дают бежать вперед, туда, куда ушли люди. Каждый раз, когда мы уходим вперед после ночевки или отдыха в пути, нас долго провожает этот своеобразный концерт Севера.

Но вот нарты одна за другой тронулись вперед. Мгновенно воцаряется тишина. Только полозья скрипят по снегу да легко хрустит наст под быстро мелькающими широкими лапами — черными, серыми, желтыми, мохнатыми и гладкими.

Поздно вечером добираемся наконец до четырех яранг, одиноко стоящих на плоском берегу моря за мысом Джинретлен. Усталые, едва передвигая ноги, забираемся в яранги; они кажутся нам теперь такими уютными… Через низкую дверку проходим внутрь, тщательно сбиваем снег с торбасов, с шапок, здороваемся с хозяевами. Как и всюду в чукотских ярангах, спят, свернувшись клубками, собаки, висят снегоступы, винчестер.

Сбив с одежды снег, забираемся в полог. Четырехугольный полог с плоской крышей сделан из оленьих шкур, вывернутых мехом наружу. В яранге очень тепло. Ровным белым пламенем беспрерывно горят два-три жирника. Над жирниками заботливая хозяйка готовит [438] для нас чай, жарит в нерпичьем жиру лепешки. Хозяева садятся ужинать. На ровной, плоской доске с приподнятыми краями — неизменный копальхен, т. е. квашеное мясо моржа. Молодая чукчанка с изумительным искусством и быстротой режет кусок мяса на тонкие листочки, которые тут же с причмокиванием поедаются сидящими вокруг. Степа Фетин делает попытку отведать это блюдо, но… под дружный смех чукчей его выплевывает.

Еще три дня пути от Джинретлена до мыса Сердце-Камень. Один из наших каюров застрял у своих родственников, и мы снова идем с двумя нартами.

Как по линейке, вытянулся берег от Джинретлена до мыса Сердце-Камень. Идем по краю невысокого ровного плато тундры. Вдали справа — спокойные контуры сопок. Погода наконец улучшилась, и в середине дня высоко над нами гудят три самолета, летящие из Ванкарема в Уэллен.

— Вот черти, — говорит кто-то из ребят. — Они за три часа весь путь сделают, а нам дней десять надо…

Проходим мимо острова Идлидль, так хорошо памятного сибиряковцам. Здесь мы потеряли винт, отсюда начался дрейф вон туда, к мысу Сердце-Камень, высокие сопки которого с каменистыми столбами наверху уже хорошо видны. А немного дальше, у самого мыса, попал в ледяной плен год спустя «Челюскин», так и не освободившийся от льдов…

Впервые за пять дней небо чистое. Ослепительно блестит на солнце снег. Итти все-таки трудно. Всюду намело сугробы. То и дело проваливаешься по щиколотку, по колено.

Наконец мы на мысе Сердце-Камень. В большой, чистой яранге норвежца Волла, 32 года живущего на Чукотке, организована база для челюскинцев. С исключительной теплотой, заботливостью встречает нас организатор базы Зорин — учитель и комсомолец. Здесь же впервые за пять дней моемся, пьем чай из чистой посуды. В первый раз со дня гибели судна едим с тарелок вилками и столовыми ножами…

А на другой день — снова в путь. Погода опять испортилась: опять пять-шесть баллов норд-веста, опять пурга…

Переваливаем высокую сопку у мыса. Здесь на ровном плато встречаем большое стадо оленей, вырывающих из-под снега лишайники, которыми они питаются. Если жизнь береговых чукчей зависит от [439] моря, от моржей, от нерп, то чукчам, кочующим в глубине полуострова, все необходимое для жизни дают стада оленей.

Дорога идет вдоль высоких отвесных обрывов берега, по льду, среди торосов. Снегу, пожалуй, больше, чем было до сих пор. Передвигаться еще труднее. И хотя прошли мы всего 25 километров, останавливаемся на ночлег. Мы — в селении Сешан, приютившемся у подножья громады мыса Икигур.

Те же, что и всюду, яранги. Даже шаманский бубен висит в углу полога. Но у огня жирника пристроился 10-12-летний мальчуган с книгой и тетрадкой. Перелистываю книгу. Оказывается, азбука для чукчей. Латинские буквы покрыли ее страницы в странных для нашего глаза сочетаниях.

Снова в дороге… Каюры что-то долго не догоняют нас, и ребята уже начинают беспокоиться. Правильно ли мы идем?

К счастью, недалеко виднеются три яранги. Забираемся в одну из них, и начинается самое трудное занятие — разговор с чукчами. Чукчи ни слова не понимают по-русски, мы тоже не очень сильны в чукотском языке — не более 20 слов наберется у всех вас вместе взятых.

Кладу шапку на пол. Это должно изображать берег. Показываю на нас, потом вперед рукой: «тагам, тагам Икигур», т. е. пойдем, или идем в Икигур. Пальцем показываю на хозяев, на ярангу, потом на шапке показываю место этих трех яранг. И пальцем же показываю два пути отсюда на Икигур: верхом по горе и низом по льду, т. е. по шапке или же по полу около нее. Каждый раз неизменно любезный, но ничего не понявший чукча с готовностью кричит свое «ы-ы-ы», т. е. «да». Вот и пойми, где нужно итти…

Но вот Феде Решетникову удается наконец объяснить чукче, чего мы от него хотим. Мы снова в дороге. Идем опять по снегу, по льду. Ночевка в Инчоу, и на десятый день мы в Уэллене.

Позади — около 500 километров зимней дороги, из которых только 80–90 каждый из нас проехал на собаках, остальные же прошли пешком. [440]

Два месяца жизни в палатках на льду несомненно сказались на состоянии здоровья не одного челюскинца.

Однако в продолжение всей двухмесячной ледовой эпопеи в самом лагере Шмидта (если не считать болезни начальника экспедиции и отравления биолога Белопольского сырой медвежатиной) не произошло ни одного серьезного заболевания. Заболевания начались тотчас же после того, как челюскинцы ступили на твердую землю.

Это и понятно. В «почве» и воздухе лагеря Шмидта — никаких микробов. Инфекции не существовало. В лагере Шмидта легче замерзнуть, чем простудиться.

Кроме того в лагере Шмидта всегда царила атмосфера всеобщей нервной подтянутости, постоянного морального подъема. Атмосфера эта безусловно помогала слабым в физическом отношении товарищам успешно переносить большие физические трудности и весь суровый режим лагеря. [441]

Но как только самолеты высадили первых челюскинцев на твердую землю, начались заболевания, главным образом простудного характера.

Еще в Ванкареме у нескольких товарищей обнаружился грипп довольно-таки злокачественного характера.

Между Ванкаремом и Уэлленом около 500 километров пути берегом Чукотского моря. Половина всех челюскинцев проделала этот путь частью пешком, частью на собаках. Стояли сильные морозы, пурга; на промежуточных базах оказалось недостаточно продовольствия.

Несколько товарищей пришли в Уэллен больными, в самом Уэллене заболело еще несколько человек (в том числе часть товарищей, доставленных в Уэллен самолетами).

Заболевшие по возможности немедленно отправлялись из Уэллена в бухту Лаврентия, где расположена культбаза Комитета Севера; при культбазе — единственная на Чукотке больница.