Под защитой нескольких базук мы устраиваем короткое совещание. Командир бронетанковой роты, который вскоре, хромая, присоединяется к нам — а мы его считали уже погибшим, — сообщает, что смог продвинуться до самых позиций американской артиллерии и раздавить одну батарею. И только контратака колонны, в два раза превосходившей числом его собственную, отбросила его до самой большой дуги дороги. Но, пытаясь удержаться на этом открытом месте, он потерял все свои танки до последнего.

Теперь мы вынуждены сидеть тихо, по крайней мере пока. Пополудни я поднимаю свои отряды на гребень холмов, где мы занимаем ужасно тонкой линией фронт в 10 километров. Тем временем огонь вражеской артиллерии все время усиливается, и теперь деревню Энгельсдорф и окрестные дороги трамбуют настоящей бомбардировкой.

К вечеру я отправляюсь в штаб дивизии представить свой рапорт. Объяснив наше положение начальнику штаба, я иду к единственной гостинице этого маленького городка. Находясь еще метрах, может быть, в тридцати от входа, слышу знакомый свист и прыжком бросаюсь под арку. Мгновение спустя на прицеп, который служит кабинетом начальнику штаба, обрушивается огромный «чемодан». Но этому офицеру страшно повезло: когда мы вытаскиваем его из-под обломков фургона, то оказывается, что, за исключением крохотного осколка в спину, он не получил ни царапины.

Поскольку пребывание в этом местечке становится все более и более опасным для здоровья, я вскакиваю в свою машину, которая, к счастью, оказалась в безопасности позади гостиницы. Мой шофер включает сцепление и рвет с места. Ночь темна, наши огни, разумеется, тщательно замаскированы. Медленно, вслепую мы выискиваем путь, тщательно стараясь держаться середины дороги. Едва мы пересекаем небольшой мост, как совсем рядом с нами падают и взрываются три снаряда. Я чувствую будто удар по лбу, инстинктивно выпрыгиваю из открытой машины и бросаюсь наугад в кювет. Мгновение спустя на мою машину, фары у которой потушены, наезжает какой-то грузовик, движущийся в противоположном направлении. По лицу у меня течет что-то теплое, я осторожно ощупываю себе щеки, нос: над правым глазом мои пальцы нащупывают лоскут дряблого мяса. Я в ужасе вздрагиваю: неужели глаз потерян? Хуже этого, наверное, ничего случиться не может. Всю свою жизнь я жалел слепых, и их судьба мне казалась особенно ужасной. Даже не думая о снарядах, которые теперь градом падают вокруг меня, я тихонько ощупываю место под этим разодранным мясом. Слава Богу! Глаз цел!

Тут же я беру себя в руки. Мой шофер невредим, машина выдержала удар и даже согласна ехать дальше. Нам удается развернуться — тем хуже для капота, — и вот несколько минут спустя мы уже снова в штабе дивизии.

Судя по оторопелым лицам офицеров, вид у меня еще тот. В зеркале я осматриваю свое лицо, естественно левым глазом. Конечно, я выгляжу далеко не красавцем. Но когда на правой» штанине моих брюк шофер обнаруживает четыре дыры, а я нахожу на своей коже следы двух осколков, которые через нее прошли, то ко мне сразу возвращается хорошее настроение. Решительно, другого такого счастливчика надо еще поискать. Ожидание врача оказывается достаточно приятным благодаря стакану коньяка и гуляшу с походной кухни. К несчастью, мне трудно курить — кровь сразу же смачивает сигарету, и у нее странный вкус.

Наконец появляется медик и решает немедленно забрать меня в санчасть. По правде говоря, я рад покинуть эту адскую долину, а то еще и в самом деле сложу здесь свою голову.

Врачи хотят меня эвакуировать в тыл, но я желаю как можно скорее вновь принять командование своей частью. Положение и в самом деле слишком тяжелое, чтобы я мог думать о возвращении в Германию. К тому же я чувствую себя почти твердо на ногах. Хирург пожимает плечами, делает мне местный наркоз, вытаскивает из меня несколько осколков и зашивает рану. Крепкая повязка удерживает кожу на месте. На следующий день я снова на своем посту.

Там я вижу, что наши позиции вот-вот могут стать безнадежными. Кажется, что у вражеской артиллерии появилась болезненная привязанность к моему хилому воинству. В течение дня один снаряд, летящий настильно, превращает в щепки одно место, особенно благоприятное для размышлений в одиночестве; другой влетает в дверь стойла и убивает нашу бедную корову. Не было бы счастья — у нас появилось свежее мясо.

На следующую ночь нас будит необычный шум. Над нашими головами чертят свои сверкающие траектории снаряды «Фау-1», летящие на Льеж. Это нас немного примиряет с Люфтваффе, до того столь упрямо остававшейся невидимой. Но когда одну или две ночи спустя один из этих снарядов врезается в холм, расположенный примерно в ста метрах от нашего дома — и, к счастью, не взрывается, — то нам уже не до умиления. Кто нам поручится, что следующий «Фау-1» не вызовет большие разрушения? Возможно, и верен слух, что иностранные рабочие, занятые на монтаже навигационных устройств «Фау-1», все чаще и чаще намеренно портят эти тонкие аппараты.

Двадцать третьего декабря я отправляюсь в Мейрод, чтобы потрясти штаб 6-й бронетанковой армии. Наше оснащение плачевно, тем более что оно не предназначалось для такого длительного сражения. Поскольку у нас нет походных кухонь, то каждый раз приготовление горячей пищи оказывается мучительной проблемой. У нас нет зимнего обмундирования и, что самое главное, у нас нет артиллерии. Мое путешествие получается богатым перипетиями. Снова установилась хорошая погода и очистила небо для авиации, но только не для нашей, поскольку ее совсем не видно. Нам постоянно приходится останавливаться и бросаться в кювет. Иногда, стараясь проскочить опасное место, мы катим напрямую по полю, и тоща у нас нет кювета — мы просто ложимся на живот, носом в грязь. Во время одного из таких упражнений я вдруг начинаю дрожать, клацать зубами и потеть… Видимо, этим приступом лихорадки я обязан своей ране: несмотря на перевязку, она слегка воспалилась.

На какой-то брошенной ферме я ложусь в крестьянскую кровать, проглатываю несколько таблеток и хлебаю грог, который содержит больше рома, чем чаю. Мой шофер и мой офицер-ординарец продолжают путь в Мейрод без меня. По их возвращении, несколько часов спустя, я уже достаточно оправился, чтобы вернуться «домой», то есть на свой командный пункт.

Двадцать четвертого декабря наконец-то появляется тяжелая батарея, которую мы ждем уже столько времени. Я сразу же показываю ее командиру те места, которые подготовил для него или, точнее, для его орудий, а затем объясняю ему с помощью карты те цели, которые он должен накрыть огнем. Он качает головой, прочищает горло и слушает меня без единого слова. Но когда я прошу его установить пушки, он снова обретает дар речи.

— Полковник, — заявляет он, — должен заявить вам, что располагаю на все про все шестнадцатью выстрелами на каждое орудие и на данный момент не могу рассчитывать ни на какое снабжение боеприпасами.

Сначала я немею, слишком ошеломленный, чтобы произнести хотя бы слово. Плакать мне или смеяться? Вот наконец-то подошла артиллерия, которую мы ждали с таким нетерпением, она прибывает к нам на Рождество, почти как подарок, но теперь у нас нет боеприпасов. Понятно, что командир батареи сделать тут ничего не может, он и сам удручен, но мой телефонный разговор со штабом 6-й армии проходит на повышенных тонах. Разумеется, мои припадки гнева ни к чему не приводят. Мы так никогда и не получим этих боеприпасов.

Не раз и не два я вспоминаю свой последний разговор с фюрером. По его заявлениям, организация «Тодта» приняла все необходимые меры, чтобы обеспечить подвоз горючего и боеприпасов, без малейшей задержки, до самого переднего края, а именно с помощью газогенераторных грузовиков. Для этой цели «Тодт» собиралась разместить вдоль дорог несметные запасы дров, чтобы заправлять ими эти грузовики. И вот за все свои бесчисленные поездки по всему этому району я ни разу не видел хотя бы одного из этих пресловутых газогенераторных грузовиков. Пусть мне что-нибудь объяснят…

28 декабря 1944 года нас сменяет пехотная дивизия. На следующий день мы устраиваемся на временных квартирах к востоку от Сен-Вита. Вскоре начинается всеобщее отступление, волны которого уносят нас обратно в Германию…