Было бы крайне несправедливо сказать, что мистер Ривз воспринял приезд сына как своего рода бедствие. Напротив, он ждал его с радостью. Он ни в коей мере не был лишен ни отцовской гордости, ни отцовской снисходительности. И все же — хотя мистер Ривз никогда бы в этом не признался — Бейзил был в каком-то смысле испытанием.

Этот полнолицый, угреватый молодой человек знал решительно все, что полагалось знать. Он уважал мистера Ривза, но это уважение было подобно квадратному корню из минус единицы — оно с таким же трудом поддавалось извлечению и было столь же эфемерно, как эта мнимая величина. Мистер Бейзил Ривз принадлежал к совершенно иному миру, нежели его отец. Отдавая себе отчет в том, что заработок его как юриста во многом зависит от чисто внешних причин, он выработал для себя маску сурового аскетизма и полового воздержания и в то же время, используя свое сравнительно незаметное положение судебного исполнителя, вознаграждал себя за все, заводя многочисленные интрижки (нередко даже по нескольку сразу) с молодыми особами, не отличающимися слишком большой щепетильностью. Когда слух о его похождениях достигал ушей мистера Ривза, что случалось довольно часто, — ибо кто устоит против соблазна информировать папашу о непотребном поведении его единственного сыночка? — Бейзил неизменно изображал свою очередную связь как еще одно неудачное сватовство, расстроившееся благодаря капризам и недостойному поведению будущей невестки. Мистер Ривз верил сыну, но покачивал головой, «Все это, помяни мое слово, кончится тем, что на тебя в один прекрасный день подадут в суд за нарушение обещания жениться». Крепко вооруженный знанием законов и бесчестностью своих намерений, Бейзил только посмеивался, слушая эти предостережения.

Однако совсем не в этом крылась причина того, что мистер Ривз — при всей своей отцовской привязанности — воспринимал приезд Бейзила как некоего рода испытание. Мистер Ривз ни секунды не сомневался, что Бейзил, прибыв в Канн, немедленно обручится здесь с какой-нибудь крайне нежелательной молодой особой, но с этим он уже примирился. Если же он чего-либо опасался — так это его языка. Бейзил, по-видимому, избрал себе не ту отрасль юриспруденции, для которой он был предназначен природой. Он считал, что ему следовало стать адвокатом. Лишенный возможности удовлетворять свою законную потребность, распинаясь и крючкотворствуя перед представителями Его Величества Правосудия, Бейзил вознаграждал себя тем, что любую беседу превращал в педантично-мелочный спор. Это свое адвокатское краснобайство, эту фантастическую способность изображать черное белым и наоборот, не нашедшие, на его беду, применения на юридическом поприще, он пускал в ход в сравнительно ограниченном кругу своих знакомых. Как часто мистеру Бейзилу Ривзу удавалось с помощью безупречной логики и ловкого уменья привести подходящий пример, убеждать молодых женщин, что они должны провести с ним уик-энд! Но только в лице своего папаши он нашел себе поистине идеальную жертву. В беседе, как и в жизни, мистер Ривз был добродушен, нелогичен, нетверд в своих постулатах, недоказателен в примерах, неметодичен, трогательно нечувствителен к банальностям, которых он даже не замечал, и плевать хотел на «непреложные истины». Велеречивому сутяге, которого он сам породил, не представляло труда опрокинуть простейшие и наиболее очевидные утверждения мистера Ривза. Стоило мистеру Ривзу, не мудрствуя лукаво, заметить, что сегодня что-то очень парит, как этот неразборчивый в средствах краснобай мог безжалостно потратить целый час драгоценного времени, доказывая, что, напротив, на дворе довольно прохладно. Стоило мистеру Ривзу простодушно и откровенно признаться, что он, пожалуй, слишком налег на обед, как Бейзил тут же непреложно доказывал ему, что если он будет есть так мало, то перестанет таскать ноги. Порой мистер Ривз даже сожалел о том, что он не помог Бейзилу осуществить честолюбивое желание, выраженное им в возрасте семи лет. Машинист паровоза на Большой Западной в США, вероятно, не стал бы так много спорить, если бы даже заделался, сверх того, профсоюзным боссом.

Мистер Ривз не ошибся в самых дурных своих опасениях. Бейзил начал спорить, едва успел переступить порог отеля, и спорил, не закрывая рта. Это не имело бы особого значения, если бы не то обстоятельство, что мистер Ривз — как девяносто девять процентов всего рода человеческого — не любил, когда ему перечат на каждом шагу и неутомимо и педантично доказывают, что он не прав. А тем более, если это исходит от родного сына, который всем своим положением в жизни обязан деньгам, с немалым усердием приумножавшимся его отцом. Поначалу мистер Ривз и Бейзил спорили довольно мирно, затем — яростно; постоянное вмешательство миссис Ривз, упорно заявлявшей, что Бейзил абсолютно прав, а мистер Ривз упрям и неразумен, как все старики, едва ли помогало разрядить обстановку. Мистеру Ривзу было не слишком приятно, когда его называли стариком, даже если это исходило из уст такого хорошо осведомленного лица, как его супруга, — это напоминало ему о том неприметном движении Времени, над которым он так часто и так бесплодно размышлял.

Но это было не столь уже большое зло, если вообще могло считаться злом, ведь подобно тому, как мы снисходительно и нежно прощаем себе свои собственные заблуждения, — так прощаем мы и заблуждения тех, о ком, проявляя глубочайшее невежество в области законов генетики, по неразумению говорим, что они — плоть от плоти и кровь от крови нашей.

Вот Энси — это уже было совсем другое дело.

Если мистер Энселм Хоукснитч (право же, так и чешется язык добавить «достопочтенный», дабы исправить недопустимое упущение со стороны Провидения, не подарившего ему этого маленького преимущества) обосновался в тот год на французской Ривьере ранее обычного, то причиной тому, как мы знаем, послужила небольшая заварушка в Испании, именуемая гражданской. войной, из-за которой он не смог принять божественное предложение провести лето у испанских друзей. Однако к этому примешивалось и еще кое-что: мистер Хоукснитч желал получить свои двести пятьдесят фунтов. И желал страстно. Жестоко нуждался в них, проще говоря, ибо нуждающимся пришел он в этот мир и нуждающимся продолжал пребывать в нем. Как только двое союзников-эстетов — Энси и Игги — поспешно, но весьма эффективно, завершили свое аутодафе над гостиной мистера Ривза, Энси отправил миссис Ривз поистине экстатическое послание с описанием достигнутых ими успехов и… попросил выслать чек.

На двести пятьдесят фунтов стерлингов. Если, волею судеб, вы являетесь обыкновенным честным человеком, собственным трудом добывающим свой хлеб, подумайте о том, сколько времени, трудов и забот надо потратить, чтобы заработать двести пятьдесят фунтов стерлингов. И вот теперь мистеру Ривзу, который сам заработал все свое состояние до последнего пенни, предлагалось уплатить вышеозначенную сумму за то, что одна из комнат его дома стала абсолютно непригодной для жилья.

Даже миссис Ривз была несколько встревожена и ошеломлена. Она не знала, как подступиться к делу. Совесть — в той мере, какой она ею располагала, — заставляла ее снова и снова откладывать объяснение с мужем: она все никак не могла решиться открыть ему, в какую авантюру его втравили. А тут еще этот Канн — жизнь здесь так дорого стоит… И миссис Ривз уже не раз вынуждена была вновь просить у своего супруга денег на расходы, а он, хотя и ворчал по привычке, как все мужчины, тем не менее всегда откликался на ее просьбы с обычной для него щедростью. Но подходящее ли сейчас время опять вытягивать из него деньги, да еще в размере двухсот пятидесяти фунтов? Даже миссис Ривз дрогнула перед такой задачей.

И она написала Энси вежливое, если не сказать униженно-льстивое письмо — совершенно в том духе, как пишут своим кредиторам все заблудшие представители рода человеческого: преувеличивая воображаемую болезнь мистера Ривза, утверждая, что беспокоить его в такой момент денежными делами крайне несвоевременно, и умоляя проявить великие добродетели — снисходительность и терпение.