О-Танэ заглянула в комнату Санкити.

— У тебя нет с собой хаори? — спросила она у брата, увидев, что тот одет, как в будний день. — Я возьму для тебя у Сёта праздничное монцуки. Сегодня мимо нашего дома понесут паланкин из храма. Мы все выйдем смотреть.

— Как-то неловко выходить на улицу в праздник в чужой одежде.

— Что же тут неловкого? Ты ведь не у себя дома. Приехал в гости, ничего лишнего с собой не взял.

— Мне все равно, в чем выходить, но если ты считаешь, что так будет лучше, то я надену монцуки.

О-Танэ пошла к двери, но Санкити остановил ее.

— Что-то со мной творится, сестра. Сны странные снятся. Если у тебя есть шафран, завари для меня немного.

— Конечно, есть; что другое, а это найдется. Сейчас принесу. Когда матушка была жива, она иногда поила меня шафраном. Это питье для женщин, не для мужчин. Но и мужчинам бывает полезно его попить, — говорила она.

— И у мужчин иногда кровь начинает играть, верно?

О-Танэ ушла и скоро вернулась, неся в руках мешочек с лекарственной травой, чашку воды и монцуки, на котором был вышит герб торгового дома Хасимото. Положив красные лепестки шафрана в чашку с водой, она протянула ее Санкити.

— Расскажи, какие ты видишь сны? — попросила о-Танэ.

— Очень плохие, — ответил Санкити. — Один мой приятель рассказывал, что видит во сне красивые пейзажи. А мне все больше женщины снятся.

— Фи, глупости какие, — поморщилась о-Танэ.

— Что же делать, сестра?.. Поэтому я и попросил шафран.

— И ты видишь какую-нибудь знакомую девушку?

— В том-то и дело, что нет. Вижу я ее босиком. Бежит она за мной, а я от нее. Из сил выбиваюсь. Заскочил в какой-то сад, а деревья там часто-часто посажены. Я между деревьями и застрял. Стараюсь вырваться и не могу. А она вот-вот настигнет меня. К счастью, на этом месте я проснулся... Весь в поту.

— Ничего другого, конечно, вашему брату и не может присниться, — рассмеялась о-Танэ.

В комнату вбежала о-Сэн.

— Паланкин несут... Уже совсем близко, — крикнула она.

Женщины вышли за ворота. Весь городок был виден отсюда как на ладони. Голубая змейка Кисогавы делила его на две части. Санкити надел монцуки Сёта, несколько длинноватое, и вместе с Тацуо спустился вниз, к шоссе.

Когда процессия прошла мимо дома, о-Танэ позволила дочери со служанкой пойти посмотреть на гулянье, а сама вернулась в дом.

У входа в лавку стоял подручный Косаку. Прислонившись к косяку двери, он что-то тихо наигрывал на сякухати. Но и он скоро ушел. Во всем доме осталась одна о-Танэ. Тишина стояла как в монастыре. О-Танэ пошла в столовую, села у очага и стала ждать возвращения домочадцев.

На праздник съезжалась молодежь не только из соседних, но и из дальних деревень. Городок жужжал, как потревоженный улей. Но и в этот день всеобщего веселья о-Танэ почитала своим долгом оставаться дома и охранять семейный очаг.

О-Танэ сидела в столовой и вспоминала своего отца. Она часто вспоминала его. Когда-то дом Коидзуми Тадахиро находился в десяти ри от дома Хасимото. В другом конце долины. Там прошли детские годы о-Танэ. Ее отец был грузный человек, всегда носивший отутюженные таби. Он целые дни просиживал за письменным столом у себя в библиотеке, в которой росли пионы — его любимые цветы. Когда у него уставала спина, он звал о-Танэ и просил ее помассировать ему плечи. Тадахиро учил дочь каллиграфии, воспитывал в ней прилежание, бережливость, трудолюбие, любовь к ближнему. Внушал, что целомудрие украшает женщину; объяснял, в чем состоит ее долг.

И вот женщина, имевшая такого отца, сама стала матерью. У них с Тацуо есть сын, любимый сын Сёта. Но разве он слушает советы и внушения отца с матерью? С грустью и тревогой думала о сыне о-Танэ...

Во двор вбежал, напевая, мальчишка, возбужденный, с сияющими глазами, жестами и голосом подражая носильщикам паланкина. Схватил ковш и жадно выпил холодной воды. Вскоре вернулся Санкити. О-Танэ наготовила к празднику много вкусных вещей и теперь всех угощала. В столовую влетел Сёта, едва переводя дух.

— Мама, дай что-нибудь попить. Совсем горло пересохло. Только что разобрали паланкин. И феникса уже сняли. Вот когда начнется настоящее веселье. Ну, и погуляю я сегодня!

— Ты бы хоть поел немного, Сёта, — проговорила о-Танэ.

— Ну как, дядя, посмотрел? — повернулся Сёта к Санкити. — Понравился тебе деревенский праздник? Нрав у нашего бога грубый. Поэтому и несут его в таком паланкине. Потом в храмовой роще разнесут паланкин в щепки. А на следующий год строят новый, попроще, даже дерево не красят. Вот какие дела. А смотреть на эту забаву и бородатые дядьки выходят, завязав лицо полотенцем.

Напившись, Сёта снова исчез.

Опять пробежал мимо с веселой песенкой служка с косынкой на шее. Увидев его, Санкити почувствовал, что не усидеть ему сегодня дома возле сестры.

Совсем стемнело. Городок словно утонул в море веселья. Ярко светились в темноте бумажные фонарики, толпы мужчин и женщин сплошным потоком двигались по узким улицам. Слышался треск, удары — это разбивали паланкин. Парни галдели, каждый старался перекричать другого. По берегу реки прохаживались девушки, они громко пели, взявшись за руки, чтобы не потерять в толпе друг друга. Те, что похрабрее, заговаривали с незнакомыми парнями.

В толпе сновали торговцы всевозможной снедью, надеясь в этот вечер вытянуть как можно больше у подвыпивших гуляк.

Наглядевшись на празднество, Санкити присоединился к процессии, несшей остатки паланкина. Он тоже взялся было за деревянные ручки и что-то приговаривал и кричал вместе со всеми. Но идти босиком было неудобно, тем более что приходилось спешить, чтобы поспевать за идущими впереди. Через несколько минут пот лил с Санкити градом. Он отстал от процессии и вернулся домой. Вымыв ноги, он в изнеможении опустился на циновку.

— Это ты, Санкити? — спросила о-Танэ, входя в гостиную и обмахиваясь веером. — Я тоже, пожалуй, прилягу. Давно мы с тобой не говорили вдвоем.

О-Танэ стала перебирать родных, живущих в Токио. Жаль, что у Минору плохо идут дела, а от Морихико что-то долго нет писем. Как здоровье Содзо? Санкити слушал сестру молча. И наконец, как всегда, о-Танэ заговорила о сыне.

— Он ведь совсем еще мальчик, — сокрушалась она. — Того и гляди, выкинет какую-нибудь глупость. А вдруг там родится ребенок? — Ей казалось, что эта процессия, стук барабанов, смех, эти огни, шум, веселье завлекут ее бесценное чадо в сети разврата.

«С кем он теперь? Куда пошел? Разумные доводы матери бессильны перед сладостным шепотом женщины», — думала о-Танэ.

— Я говорила ему, что и отец его не раз попадал в беду из-за женщин... Он должен помнить об этом. Чтобы добрые люди не показывали на него пальцем.

Санкити все молчал.

— Ты знаешь, какой хороший человек Тацуо. Какой он добрый, мягкий. Все свободное время проводит за книгами. Его так уважают соседи. А вот родительские обязанности он выполняет плохо. Да и что он может сказать сыну, когда сам в молодости так беспутно вел себя. Теперь-то он совсем другой стал. Работает не покладая рук. Не будь он таким легкомысленным в прошлом, и сын бы у него был другой.

О-Танэ замолчала. Ей было стыдно даже перед родным братом осуждать своего мужа. Ведь отец учил ее никогда не открывать душу другому человеку.

— Видно, в роду Хасимото это наследственная болезнь, — шепотом проговорила о-Танэ. Больше о своем муже она не сказала ни слова.

«Бум, бум...» — стучали внизу в долине по паланкину. Шум не утихал до поздней ночи. Казалось, гудела сама земля.

Наоки прогостил у Хасимото месяц. Он любил ботанику и целыми днями бродил по горам, собирая цветы и травы, которые росли только здесь. Он составил превосходный гербарий.

— Это мой подарок Токио, — сказал он, уезжая из Кисо. Санкити остался у сестры дописывать книгу.

На другой день после отъезда Наоки был праздник поминовения усопших.

В доме Хасимото поклонялись алтарю предков, придерживаясь синтоистского, а не буддийского ритуала. о-Танэ отмечала в этот день вторую годовщину смерти матери. С годами она придавала все больше значения обряду поминовения.