Белые все сужали круг. Задние напирали на передних, толкали их и пялили глаза на девчат. Непристойные шуточки, смех неслись из круга. Но девчата молчали, потому что перед ними были чужие, против которых воевали их братья и отцы.

— Глянь-ка, паря, какая стоговина стоит!

— Не стоговина, а девка. Разуй глаза, вишь — в юбке!

Хохот заставлял девушек вздрагивать. Беляки не унимались:

— Барышни, а чего вы скушные? Улыбнитеся, зубки покажите… Мы ребята весёлые…

— Вот эта, с косичками, мине бы впору пришлась…

Рябой гоголем прошёлся перед девушками. Остановился возле Ксюшки, подмигнул ей и ущипнул за грудь. Побледнев, девушка отшатнулась. Настенька защитила её своим телом от второго щипка. А старшая Верхотурова вдруг наотмашь хватила казака по лицу. Рябой, не ожидавший удара, отлетел и схватился за щеку. Степанида сказала ему строго:

— Вояка!.. На печи с бабой тебе воевать. Ишь, на девок храбрый нашёлся! Посмотрела бы я на тебя, как ты с партизанами дерёшься!

Казак подскочил к ней и взмахнул нагайкой. Степанида погрозила пальцем:

— Не балуй, парень. Отыму эту кисточку да тебя же и выдеру. Не хорохорься! Чего же не бьёшь? Мы привычные к битью.

Марья опустила платок и встала рядом с сестрой. Рябой, выругавшись, отошёл в сторону. Степанида напутствовала его:

— О, так-то лучше. Языком болтай, а рукам воли не давай. Много вас, щипальщиков, найдётся. Не стыдно? Гляди, девка аж зашлась. Герой!..

Казаки хохотали.

— Да, паря, эта девка на чёрном хлебе рощена!

— Белый господа кушали, которым вы защитниками приходитесь, — сказала Марья, — а мы и на чёрном малость выросли…

Урядник растолкал круг.

— Чего на девок уставились? Не видали? — напустился он на белоказаков. — А ну, готовить коней марш, нечего балясы точить… А ты бы, девка, тоже не шибко кулаками-то помахивала: не ровен час оторвутся, не найдёшь, куды и приставлены были! — огрызнулся он на Верхотурову.

— Наши руки известно к чему приставлены, — неторопливо сказала Степанида. — А вот на чем они у вас растут, не знаю. Больно на чужое заритесь.

— Помолчи, — сердито сказал урядник, — а то у нас найдётся, чем тебе рот заткнуть. Шибко говорливая!

Настенька тронула Степаниду за руку и шепнула:

— Не связывайся с ними, Степушка, не роняй себя.

— И то… — сказала Верхотурова.

Урядник вдруг гаркнул:

— Смирно!

К кругу подошёл войсковой старшина и поздоровался:

— Здравствуйте!

Девушки не отвечали. Старшина сказал:

— Ну вот, девушки… Партизаны ваши удрали, стоило показаться правительственным войскам. Только попущение божье даёт большевикам держаться, но чаша терпения его будет скоро переполнена. Вы помогали партизанам, и за это надо бы вас наказать, но христолюбивое воинство великодушно. Вы можете загладить свою вину, оказав помощь воинам, пострадавшим в боевой схватке. Урядник, отведите девушек к раненым!

Он ушёл в штаб, Ксюшка спросила Настеньку шёпотом:

— Насть… это кто… поп?

— Нет, Ксюшка.

— А чего это он про бога-то?

Верхотурова ответила ей громко:

— А не за што боле держаться-то, вот за бога и цепляется.

Белые, услыхавшие её слова, расхохотались. Рябой крикнул:

— Вот девка так девка! Мне бы таку зубату жену!

Степанида опять не осталась в долгу:

— А на што ты мне такой? Я б те в одну ночь сгрызла да на утро косточки бы собакам отдала!

Настя опять шепнула Верхотуровой:

— Степушка, не связывайся с ними.

— Ладно, — сказала Степанида, — не буду.

Заметив девушек, Суэцугу подошёл к ним. Он слышал обращение Грудзинского и наблюдал за всей сценой молча. Когда Грудзинский отвернулся, Суэцугу, поразмыслив, решил, что старшина говорил не так, как следовало. Он взялся за саблю и выступил вперёд. Урядник козырнул ему. Японец деревянным голосом произнёс:

— Девушки росскэ, надо помогать казаки. Кто не выражать желание, тот будет делать слезы свои родственники! — Для убедительности он чиркнул по горлу ребром ладони, сделал свирепое лицо и отошёл.

Урядник отвёл девушек к навесу, под которым лежали раненые. Их встретили глаза, полные боли, осунувшиеся лица. Лозовой посмотрел на Ксюшку, подошедшую к нему. Лицо его было спокойно. Он повернул голову навстречу девушке и оглядел её с ног до головы.

— Ну, вот бог и привёл помереть с сестрицей, — сказал он, — а то скушно на мужиках-то помирать.

Ксюшка ответила ему:

— Рано ещё помирать, казак.

— Утешай, утешай меня! — уголками губ улыбнулся Лозовой. — Твоё дело такое. Я старый солдат, знаю, когда смерть приходит. Не жилец я, чую: главную жилу перешибло. Кровь-ат становится… Будто ни рук, ни ног у меня нету. Только голова ещё думат… И то, поди, долго не сработат… Умираю я, девка.

— Страшно! — вырвалось у Ксюшки.

— Помирать не страшно, — после паузы ответил казак. — Жить страшно… когда видишь… что конец тебе пришёл… Вся жизнь уже вышла… а ты ещё… землю топчешь… — Он говорил словно в бреду. — Вся жизнь вышла… а ты ещё живёшь… С родного краю и духу не слышно… Где семья, где жёнка… где сыны — не знаю. Сам кости унёс, вишь, куда… на край земли. Против воли господа не устоять…

Урядник сказал Настеньке:

— Обиходь, девка, вот этого! — он показал рукой на Кузнецова, лежавшего в углу.

Настенька узнала фельдшера. Ей ничего не было известно о его бегстве. Она подумала, что Кузнецов захвачен белыми в плен. Острая жалость кольнула ей сердце. Она с состраданием поглядела на его лицо, на перемазанное кровью и грязью платье. Опустившись на колени, она наклонилась над фельдшером и посмотрела в его запавшие от боли глаза.

— Не успел уйти? — шепнула она с сочувствием, погладила его по вискам и опять сказала: — Не успел?

Фельдшер закрыл глаза, и болезненная гримаса исказила его лицо. Настенька поняла: зачем спрашивать, когда и так видно! Осторожно, стараясь не причинить боли, она стала снимать с него одежду. Кузнецов застонал. Настенька осторожно смыла грязь с краёв раны, наложила тампон, шепча:

— Ну, ничего, ничего, Петрович! Терпи, милый! Потерпи немного…

Слезы навёртывались у неё при виде того, как мучительно содрогается все тело Кузнецова от прикосновения лёгких её рук.

— Потерпи, Петрович!

Эти слова она говорила вслух, потом шепотком спросила, увидев, что он устремил на неё свой замутнённый взор:

— Все наши ушли? Никого эти катюги больше не взяли?

Она ждала ответа, а Кузнецов вдруг заметался и застонал, словно хотел куда-то бежать. Он что-то шептал, но Настенька не могла разобрать ни одного слова. Стала гладить его по голове, но фельдшер метался ещё сильнее.

Мимо раненых в сопровождении Суэцугу прошёл Караев. Он направился к фельдшеру. Настенька опять принялась за перевязку. Караев, не обратив на неё внимания, склонился над умирающим.

— Жив? — спросил он.

Кузнецов открыл глаза. Суэцугу потёр руки с довольным видом и, насколько мог, ласково взглянул на девушку.

— Хорошо надо перевязать.

— Говорить можете? — спросил Караев фельдшера.

Кузнецов ответил слабым, глухим голосом:

— Да.

«Зачем это он?» — подумала Настенька, оглянулась на японца и незаметно тронула фельдшера за руку: «Молчи уж, нечего с ними говорить!..»

— Вы знаете всех, кто помогал партизанам? — задал Караев вопрос.

Настенька похолодела. Кузнецов ответил тихо, но внятно:

— Все они одним миром мазаны!

Услышав незнакомое слово, Суэцугу недоуменно поднял брови, вынул из кармана маленькую книжечку — словарь и торопливо перелистал его, ища объяснения.

У Настеньки задрожали руки и лицо стало бледным. А Кузнецов тем же глухим голосом закончил:

— Всех под одну гребёнку надо… и старых, и молодых…

Суэцугу шепнул что-то ротмистру.

— Фамилии скажите! — потребовал Караев.

Настенька замерла. Сейчас человек, которого она только что перевязывала, навлечёт несчастье на головы многих близких ей. И жалость, которую ещё минуту назад испытывала она к нему, нежность и все сострадание её показались ей постыдными. Она содрогнулась от гадливости и омерзения. Сейчас Кузнецов назовёт людей. Он уже тяжело передохнул и пошевелил губами, собираясь с мыслями. И помешать этому нельзя…