Они проговорили до рассвета. Алёша ввалился в шалаш, уставший до изнеможения от рассказов, в которых и «итальянка», и Земская рать, и «ремонт» первого бронепоезда, выпущенного белыми, и многое другое, уснащённое Алёшиными шутками, — все нашло место. Партизаны слушали Алёшу, одобрительными восклицаниями прибавляя жару, Алёша успевал рассказывать и отшучиваться.

— Ну, ушлый ты, корешок! — сказал ему Олесько, влюбившийся в остроязыкого мастерового.

Алёша отшутился:

— Первореченский: девять месяцев в топке лежал, через дымогарную трубу рождён, в сучанском угольке вместо водицы купан, шлаком пересыпан, мазутом вспоен, антрацитом вскормлен — на всех воин.

— Язык, брат, у тебя — чистая бритва!

— Десять лет о хозяина точил! — отозвался Алёша под взрыв хохота.

Поселился Алёша у Виталия. Разбираясь в своих вещах, он спохватился:

— Тебе от Таньчи посылка: рубаха, мыло, полотенчико и прочие хурды-мурды. Бери да помни, носи да не снашивай.

Виталий взял посылку.

— Спасибо сестрёнке. Помнит, значит?

— Помнит, — сказал со вздохом Алёша.

— Как она?

Алёша посмотрел на Виталия. Оживление его пропало.

— Худеет все, а так — ничего.

— Отчего же худеет?

— Не знаю! Дядя Коля велел ей в город перебраться. Живёт теперь у Устиньи Петровны. Работает на военном телеграфе. А что делает — сам понимаешь.

— Опасное дело! — сказал Виталий, представив себе Таню, ежеминутно рискующую жизнью.

— Ты благословил! — сказал Алёша, укладываясь. — Поздно теперь думать об этом. Не такая она, чтобы назад пятиться! — Алёша помолчал и совсем невесело добавил: — Вся в меня!

Алёша не все рассказал Виталию, не желая огорчать его.

Таня была арестована и немало натерпелась.

В тот вечер, когда Алёша с Квашниным ушли дежурить возле броневого тупика, Таня легла рано спать. Целый день у неё мучительно болела голова, она долго ходила по вагону с компрессом, потом прилегла в ожидании брата и незаметно уснула.

Подпольщики пустили бронепоезд, вышедший из тупика, на занятый путь. Грохот крушения разнёсся по всей Первой Речке, подняв на ноги все население узла. Гудки паровозов, звон набата на каланче, шум огня, пожиравшего разбитые вагоны, шипение воды, вонзающейся в пламя, ржание лошадей пожарного выезда, многоголосый гул толпы, отовсюду сбежавшейся на пожар, — все это не доходило до сознания Тани, погруженной в глубокий сон. Она услышала какой-то стук, но не могла проснуться. От стука все вокруг дрожало. Потом кто-то схватил Таню за руки.

Таня застонала, и сон пропал. Она открыла глаза — и обомлела: около кровати стояли казаки и Караев. Ротмистр направлял ей в глаза луч электрического фонаря. Таня вскочила, но её тотчас же схватили.

— Не торопитесь! — сказал ей Караев.

Таня испуганно смотрела на офицера, глянула на дверь и все поняла. Дверь была сорвана с крючка. Видимо, казаки стучали в дверь, потом высадили. Их стук и чудился Тане во сне. Она испугалась за брата: «Где Алёшка? Что с ним? Арестовали?»

— Где ваш брат Алексей Пужняк? — спросил Караев.

У Тани отлегло от сердца. «Ушёл Алёшка?» — с облегчением вздохнула она и сказала:

— Не знаю! Как с утра ушёл, так и не приходил ещё!

Караев вынул из-за спины руку и сунул Тане под нос фланелевую рубаху, которую Алёша только утром надел на себя.

— А чьё это, ты знаешь?

— Что «это»? — спросила Таня.

— Что, что? — грубо передразнил её Караев. — Не видишь, рубаха! Твоего брата рубаха! Да?

— Не знаю! — сказала Таня, которая поняла, что какими бы путями ни попала рубаха к белым, Алексея им не удалось захватить. — Мало ли чья!

Казаки принялись выворачивать сундучки и постели. В три минуты все в вагоне было перевёрнуто вверх дном. Глаженое бельё валялось на полу. Иванцов с торжеством поднял и передал Караеву вторую рубаху из фланели. Караев уставился на Таню злыми глазами.

— Одинаковые! — с ударением сказал он.

Но Таню не так-то легко было сбить.

— Эка штука! — сказала она. — Да мастеровые-то шьют из того, что в потребиловке есть. Таких рубах у каждого деповского по паре, наши ребята очень уважают их, они ноские.

— Ну ты! Разговорилась! — сказал Караев, озадаченный находчивостью Тани.

В самом деле, одна рубаха, сама по себе, ещё ничего не доказывала. Надо было найти доказательства того, что именно на Алексее Пужняке была эта фланелевая рубаха. Никаких доказательств того, что крушение устроил Пужняк, не было. Когда суматоха первых минут, вызванная крушением бронепоезда, прошла, контрразведка кинулась по квартирам членов стачкома. Но у неё не было точных данных о составе его. Так, они не тронули Антония Ивановича, который в депо пользовался репутацией «лояльного» рабочего. Ничего не знала контрразведка об участии в стачкоме Квашнина. Об Алёше это было известно точно, и потому Караев, едва из города примчались господа с Полтавской, бросился на Рабочую улицу.

Твёрдость Тани смутила Караева. Обыск не дал ничего… Однако именно спокойствие Тани и то, что она даже не испугалась вторжения казаков в вагон Пужняков, заставило Караева призадуматься. Чутьё сыщика подсказывало ему, что он идёт по верному следу, а неудачи мало обескураживали его. «Надеется на то, что не тронем! — подумал он про девушку. — Надо будет припугнуть! Небось обмякнет!»

— А ну, собирайся! Пойдёшь с нами! — приказал он Тане.

У Тани похолодело в груди.

— А на кого же я оставлю дом-то? — слабо надеясь на то, что её не заберут, сказала она.

— Это мне безразлично! — ответил ротмистр.

Таню вывели. Она шла между двух казаков с винтовками. Мимо мелькали вагоны Рабочей улицы. Она оглянулась на свой вагон, и у неё сжалось сердце: придётся ли увидеться теперь с Алёшей, с подругами? Много в её маленькой жизни было связано с этим домом на колёсах! Слезы навернулись на глаза.

Вдруг она увидела на улице Машеньку.

Машенька остановилась, точно вкопанная, увидев Таню между казаков, но не окликнула Таню, боясь, что, чего доброго, и её могут забрать. Она связала арест Тани и крушение бронепоезда в одно, смотрела на Таню молча, и только губы её чуть-чуть кривились от желания разреветься. Таня долгим взглядом посмотрела на подругу, прощаясь с Машенькой, и легонько пальцем показала в сторону своего вагона. Машенька задумалась, потом кивнула головой.

— Чего остановилась! — крикнул ей Иванцов. — Проходи знай!..

Теперь Таня была спокойна. «Пятёрка» узнает все. Головой и душой её станет Соня; она не растеряется, не попятится и девчатам не даст унывать. Таня провожала глазами Машеньку, её веснушчатое, круглое, милое лицо, всю крепенькую её фигурку, пёстренькое платьишко, светлые волосы, заплетённые в косы, нос пуговкой, голубенькие глаза. «Машенька, дорогая подружка! Как хорошо, что ты повстречалась мне в этот тревожный час!..»

Рыжее зарево металось над путями. Огонь уже несколько часов бушевал на станции, а людям все ещё не удавалось сломить его. Таня широко раскрытыми глазами глядела на мечущееся пламя, на чудные тени, мелькавшие в дымном облаке, затягивавшем половину депо, на красные блики, танцевавшие повсюду — на земле и домах, на кустах и вагонах. Грозный гул пожара царствовал над Первой Речкой. Это был большой пожар…

В эту неделю Таня прожила, как ей показалось, полжизни.

Что это была за неделя!

Девушка никогда потом не могла вспомнить, в какой последовательности и кто допрашивал её, куда и в какие казематы её отвозили и привозили. Как много было этих казематов у белых! Какими коварными оказывались некоторые домики в тихих уличках Владивостока! Глухие заборы отделяли эти домики от улиц. Прежде чем открыть калитку в таком заборе, кто-то невидимый отодвигал в калитке «глазок», рассматривал подошедших или подъехавших долго и подозрительно, потом громыхал засовом, открывая дверь.