Сотня собралась. Подхорунжий отдал команду. Головные тронулись. Пленников поставили между шеренгами. Один из конвоиров ощупал гимнастёрку Виталия, прикинул: со связанными руками не снять. На одежду Лебеды никто из белых не позарился. Его ичиги и старенький ватник ни в ком не вызывали корысти.

…Село словно вымерло. Вечерело, но ни в одной из хат не зажигали огня — ждали, когда уйдут белые. Виталий оглядывался по сторонам. Ни одной живой души! Неужели никто не видит, как их уводят отсюда? Нет, в окне у Жилиных он ясно разглядел Вовку. Однако тот сейчас же исчез, хлопнула дверь избы. В этот момент кони тронулись. Верёвки натянулись. Пленники пошли по дороге. Справа и слева, впереди и сзади их шли кони. От гулкого их топота вздрагивала земля.

Две фигуры из избы Жилиных метнулись к околице. Когда Митрохин миновал околицу, у развалившегося сарая что-то засвистело в воздухе, и бородатый, схватившись за голову, повалился из седла на дорогу.

К Митрохину бросились, подняли. Все лицо его было залито кровью из широкой раны, обнажившей скулу и надбровье. Подхорунжий, побледнев, оглядывал окрестность. Многие схватились за оружие, ожидая, что сейчас начнётся свалка, — место было удобное для засады, — кое-кто спешился.

Урядник наскоро перевязал Митрохина. Он бормотал:

— Эк рассадил! Чем же это?

Рябой наступил на что-то тяжёлое, закопавшееся в пыль. Поднял. Это был кружок печной чугунной конфорки.

— Счастлив твой бог, что не насмерть! — сказал он. — Экой штукой черепушку развалить вполне можно.

Пленники переглянулись.

— Никак Вовка! — шепнул Лебеда.

Опомнившись, Митрохин кинулся к сараям, сняв винтовку с плеча.

— Убью на месте, истинная икона!

Подхорунжий остановил его:

— Отставить, Митрохин!

— Дак это чо получается… — начал было тот.

— А то, что ежели на час ещё задержимся тут, — сказал подхорунжий, — так всех, поди, положат…

Сумрак опускался на окрестность. Погасли красные блики на небе. Бонивур проводил их взглядом.

— Ветер будет завтра.

И он подумал о том, что завтра может быть многое, а его уже не будет. Мысль эта плохо умещалась в его мозгу. Лебеда, шедший рядом, придвинулся совсем близко, локоть к локтю, и шепнул:

— Ты места эти знаешь?

— Знаю… каждый кустик…

Лебеда продолжал:

— Скоро совсем стемнеет. Можешь верёвку перегрызть? Зубы у тебя молодые. И я их тут задержу, буду кидаться в разные стороны. А ты — сразу за этот кустарник… По лощинке к речке выйдешь.

— Один не стану! — сказал Виталий.

— Не пори горячку! — зашептал старик. — Обоим не уйти. Я со своей верёвкой не справлюсь. А один уйдёшь — поспешай на подмогу.

Лебеда был прав. Стоило испытать все. Пока не использованы все возможности спасения, нельзя сдаваться. Бонивур ожидал темноты.

Дальше от села на дороге стал попадаться щебень. С каждым шагом идти становилось все труднее.

Миновали сосновую рощу справа. Тёмные деревья отошли в сторону. Слева донёсся звенящий шум воды. Речка в этом месте была совсем близко. Знакомые, тысячу раз хоженные места!.. Здесь вот, на опушке, посреди которой возвышалась старая берёза, молодёжь жгла костры и прыгала через них. И он, Виталий, прыгал… И ожила в его памяти картина. Ребята шевелят костры палками, чтобы огонь горел ярче, чтобы ещё веселее рвался вверх, чтобы труднее было прыгать. Нужно хорошо разбежаться… потом оттолкнуться обеими ногами от земли, с силой выбросить руки вперёд… Ринуться через пламень, обдающий лицо палящим жаром, и перелететь через него. А потом толчок о землю… Платье дымится, и пекло костра оказывается сзади, а прямо перед тобой — смеющиеся лица девушек и парней…

— Виталий… начинай, родной, — шепнул Лебеда.

Бонивур схватил зубами верёвку. Кони шли неровно — то быстрее, то тише, — верёвка дёргалась. Виталий стал перетирать её зубами. Но верёвка намокла, стала скользкой и поминутно вырывалась. Скоро Виталий почувствовал, что во рту у него стало солено. «Эх, десны рассадил!» — подумал он. Наконец верёвка стала поддаваться. Но тут всадники хлестнули лошадей. Пленным пришлось бежать. Тучи пыли из-под копыт лошадей летели в их лица. Пыль хрустела на зубах. Мелкие камешки, брошенные копытами лошадей, секли лицо. Каждый шаг Бонивуру давался с трудом, камни ранили его обнажённые ноги. Не легче было и Лебеде. Ноги плохо повиновались ему, он спотыкался и однажды упал. Белые остановили лошадей, с бранью подняли его на ноги. Полузадохшийся Лебеда осмотрелся вокруг налитыми кровью глазами. Потом опять они бежали рядом — юноша и старик. Они прижимались плечами, потому что только так могли помочь друг другу. Но все чаще хрипел и всхлипывал Лебеда, не в силах набрать в грудь воздуху.

Далёкий крик, в котором слышались страх и отчаяние, донёсся до всадников. Они повернули головы, прислушиваясь. Бонивур напряг слух. Далёкий топот коня услышал он. Потом топот утих. Крик повторился. В этой темноте, неизвестно откуда идущий, не похожий на голос человека, нёсся он, казалось, из леса, или с сопок, или с неба, на котором мерцали звезды.

Пронёсся он сначала тихо, потом все громче и громче. И чем сильнее становился он, тем тревожнее звучал. Жалоба, страх, тоска и отчаяние слышались в нем. Он достиг высокой точки и погас. Все стихло.

Белые сдержали коней. Обеспокоенные этим криком, они озирались по сторонам.

— Волк, — сказал Митрохин.

— Это непохороненный покойник себе место просит, — сказал рябой суеверно и перекрестился.

Урядник презрительно сплюнул:

— Эх вы, крестолобы… Филин это кричит. Он ужасти как пугает ночью людей.

Бонивур подумал о том же.

Если бы знал он, что это за крик! Это плакала над трупом дочери мать Настеньки, думая, что никто не видит и не слышит её горя. Холодным звёздам в вышине поверяла она всю неизбывную материнскую боль. Не знал Виталий, что Настенька уже застыла, что возьмут её скоро люди, положат в сосновый ящик и предадут земле. Видел он её живой, весёлой, радостной, светлой и чистой, какой осталась она для Бонивура на короткий миг его жизни.

…То рысью, то шагом ехали всадники. Задыхались, готовые упасть, и вновь переводили дух пленники. А дорога тянулась впереди нескончаемой серой лентой, прихотливо изгибаясь и выпрямляясь. Спереди набегали все новые и новые сосны, холмы, пригорки и кустарники. Дальние сопки забегали вперёд, ближние ряд за рядом отступали назад, словно не в силах видеть крёстного пути двух измученных людей.

Но вот движение замедлилось. Сотня остановилась. Обострившимся слухом человека, которого не покидает надежда, Бонивур уловил топот сзади. И опять затих топот.

Большая часть белых на рысях поскакала дальше, а небольшой отряд, из десяти — двенадцати человек, свернул в сторону от дороги. Под ногами зашуршала трава. Какие-то постройки зачернели невдалеке. Насколько позволяла темнота. Виталий разглядел дом, сарай, что-то похожее на навес и конный станок. Видимо, это был хутор.

Казаки спешились. Верёвки, тянувшие пленных, ослабели. Лебеда сразу опустился на землю, сипло, прерывисто дыша.

Подошли белые и приказали встать. Бонивур поднялся. Двое белых взяли старика за руки и за ноги и отнесли под навес. Затем пленников прикрутили к стойкам. Задели больную руку Лебеды. Старик охнул и что-то пробормотал. Когда каратели отошли, Бонивур стал вглядываться. Лебеда весь обмяк. Колени его согнулись, голова бессильно опустилась на грудь. Бонивур встревоженно сказал:

— Дедушка… а дедушка!

Из-за навеса вывернулся часовой и лениво сказал:

— Не разговаривать!

Бонивур замолк. Часовой подошёл к пленникам. Сплюнул звучно в сторону, пошарил в кармане, достал кисет, набил трубку и закурил. Пламя спички осветило его лицо — круглое, с редкими белокурыми усиками. Это был тот белоказак, которого обделил урядник. Он постоял, оглянулся на шум, послышавшийся из дома, в котором зажгли свет, почесался и сказал:

— Ну, вот и ночь прошла… Чудно!