— Что, припекает?! Я же сказал, что ты будешь говорить! Будешь!

И вдруг Лебеда ясно сказал:

— Буду! Буду говорить, катюга!.. И не только я буду говорить… Многие будут говорить. Тыщи народов будут говорить! Всё припомнят вам… как зверей, будут вас истреблять… и духу вашего на земле не оставят…

— Ах ты! — изумлённо отступил в сторону ротмистр.

— И весь род ваш истребят по десятое колено! — кричал Лебеда. — Недолго уж вам издеваться над народом. И никто вам не поможет! И родины не будет у вас, и друзей не будет… В собственном дерьме утонете. Земля не примет вас! — крикнул он громко и замолк, словно этот крик унёс остатки сил.

Ротмистр вынул револьвер, взвёл курок, но Суэцугу предупредил:

— Старик надо отдыхать немножко.

Караев брезгливо вытер руки платком и отошёл от Лебеды, тяжело дыша. Он направился к Бонивуру. Окружив Виталия плотной, разгорячённой толпой, переговариваясь вполголоса, каратели задымили папиросами. Караев тоже закурил, резко щёлкнув крышкой серебряного портсигара. Он сел на стул, услужливо придвинутый рябым. Сосредоточенно выпустил изо рта несколько колец дыма, смахнул их рукой. Вынул из кармана гимнастёрки гребёнку, причесал растрепавшиеся волосы, положил гребёнку в карман и сказал Бонивуру, который исподлобья следил за всеми движениями ротмистра:

— Ну-с, молодой человек, надеюсь, что мы с вами сговоримся… Вы человек образованный, интеллигентный. Вы, надеюсь, поймёте, что не обязательно превращаться в котлету… Подумайте над этим. Я задам вам несколько вопросов, вы на них ответите, и затем мы расстаёмся. Вы меня поняли? Я спрашиваю — вы отвечаете, и затем расстаёмся. Мы незнакомы. И никто не узнает, что эти сведения сообщили вы… Есть у вас владивостокские явки? Я жду, — подчеркнул он.

— Я ничего не скажу! — ответил Бонивур. — И среди нас вы не найдёте предателей.

— Однако же этот фельдшер, как его… Кузнецов, кажется, выдал вас? — едко сказал ротмистр.

— Он случайный человек, — поднял Бонивур голову. — И он не избегнет справедливого суда.

— Чьего суда? — поднял брови Караев. — Понятия о справедливости бывают весьма относительны.

— Высшей справедливостью в нашем понятии, — отозвался Бонивур, — будет окончательное истребление подобных вам, забывших честь и совесть, продающих родину иноземцам.

— Ого, как ты заговорил! — протянул Караев, и красные пятна пошли по его лицу. Он крикнул рябому казаку: — Иванцов!

Рябой подошёл и глянул на Виталия. Нахмурил брови, словно что-то припоминая. Недобрая ухмылка растянула его рот, обнажив жёлтые от курева клыки. Сжав зубы, заиграл желваками. Лицо его потемнело.

— Ага! С увиданьицем! — процедил он, будто про себя, и глаза его вспыхнули: он узнал Виталия.

Рябой бил молча, тяжело дыша, сосредоточенно и методически. Выждав, ротмистр сделал знак. Рябой отступил:

— Говорить будете?

— Я ничего не скажу, — глухо ответил Бонивур.

— Даже если от вашего слова будет зависеть жизнь товарища?

Виталий содрогнулся от этих слов.

По знаку Караева казаки подняли Лебеду и стали выламывать ему руки. Лебеда крепился. Сжал челюсти так, что на скулах буграми вздувались желваки. Шея покрылась тугими синими жилами. Он слышал последние слова Караева и старался ни одним звуком не выдать боли, чтобы не подвергать Бонивура искушению. Но когда треснула кость на раненой руке, он глухо замычал от боли, рванулся в сторону, потащил на себя палачей, заметался, стараясь вывернуться. Гудела земля от топота ног. Ругательства, хриплое дыхание белых и стоны Лебеды наполняли полумрак навеса.

И тогда жгучими, мужскими слезами заплакал Бонивур, видя, как ломают Лебеду палачи. Вырваться бы, налететь на белых! Раскидать их, взять бы Лебеду и утишить его страшную боль! Но не рвётся верёвка и не падает на землю. Связаны руки, и все глубже впивается верёвка в тело.

Караев смотрел на Бонивура, и ноздри его раздувались. Вынул из кармана флакон, намочил платок, глубоко вдохнул запах духов.

— Ну, будете говорить? — тихо спросил он. — Одно ваше слово, назовите явки — и мы оставим старика в покое… Ну?!

Бонивур собрал кровь, наполнявшую его рот, и плюнул в ротмистра.

Караев отскочил.

— Ах, вот как! Ну, попробуем по-другому.

Палачи оставили Лебеду и бросились к Бонивуру. Ротмистр приказал устроить дыбу. Ноги Бонивура привязали к столбу, через стропила перекинули длинную верёвку и зацепили его связанные руки. Потянули за верёвку. В плечи Бонивура ударила резкая, горячая боль. Бонивур закатил глаза. Ему плеснули в лицо водой. Он пришёл в чувство. Воспалёнными глазами уставился Караев на Бонивура.

— Будешь говорить?

Виталий отрицательно мотнул головой.

Пытка продолжалась…

Но юноша молчал.

Он уже не походил на человека. Лебеда закрывал глаза, чтобы не видеть, а Бонивур, казалось, смотрел на него остановившимся взором. Наконец измученный старик крикнул:

— Да перестаньте же!.. Христом-богом молю!

— Скажешь? — обернулся к Лебеде ротмистр, часто мигая.

И тогда Виталий хрипло, превозмогая невыносимую боль, словно на чужом языке, невнятно, с трудом сказал и взглядом погрозил старику:

— Не смей… дед… говорить… не смей!

Ожесточение обуяло белых. Они пытали его уже только затем, чтобы заставить кричать. Но Бонивур даже не стонал. Столько силы было в этом растоптанном, изломанном теле, что боль не могла победить его.

Корчился Лебеда.

— Виталя, Виталька… Ох-х… Виталька, родной! — твердил он.

…Ночь подходила к концу. Гасли одна за другой звезды. Чернота ночи сменилась предрассветной мглой. Отупевшие мучители терзали Бонивура и сами были словно во сне, от которого не могли очнуться.

Даже огонь не заставил юношу закричать. Выпустили палачи головни из рук. Упали они на землю, дымясь и тлея.

И тогда Караев вынул клинок. Он вырезал на груди Бонивура, там, где все ещё билось сердце комсомольца, пятиконечную звезду.

Втягивая голову в плечи, Бонивур извивался от дикой боли. Но когда сошлись последние окровавленные линии, образовав звезду, он выпрямился, поняв, какой знак положили на его тело.

Прощаясь с жизнью, со всем, чего не видели уже его глаза, с теми, кого не встретит он больше, с Настенькой, с товарищами, со всем лучшим, что было у него в жизни, со всеми надеждами и с самой жизнью, он крикнул:

— Да здравствует коммунизм!

В страхе застыли палачи. И, не зная, что ещё сделать, но видя, что юноша не побеждён, кинулся к нему Караев, взмахнул саблей…

Вспыхнул напоследок костёр и погас. Страшась содеянного, не глядя друг на друга, белые ушли из-под навеса, и шаги их затихли. Караев спиной попятился к выходу, дрожа всем телом.

Суэцугу пугливо посмотрел на Лебеду и выстрелил в него. С револьвером в руке вышел японец, озираясь на навес, словно тот, кто оставался там, мог догнать его и схватить. Наткнулся на что-то, повернулся и бегом бросился к сараю, откуда доносились хруст травы и звякание уздечек: там стояли осёдланные лошади.

Караев вскочил в седло, ударил коня шпорами так, что тот взвился, и, резко повернув, погнал его к Раздольному. Клочья травы и земли летели от копыт.

Вслед за Караевым помчались Суэцугу и белоказаки.

…С низин полз белый туман, путаясь в траве. Седые клочья его тянулись вдоль построек, закрывая их; они вошли под навес, прикрыли стойки и лежавшего Лебеду, укутали босые ноги Бонивура, поднялись выше и скрыли все: будто и не было на свете ни хутора, и ни того, что произошло здесь…