Катя, разметавшись на постели, спала так сладко, что изо рта у неё потянулась слюнка.

— Катюшка! — вдруг позвала мать и стала расталкивать Катю. — Кто-то на дворе у нас возится! Поглядеть бы!

Катя повернулась к стене. Старуха стала через запотевшее оконце вглядываться во двор. Там толпился народ, едва видный в неясном полумраке начинающегося рассвета. Увидев винтовки, старуха затрясла дочь:

— Катька, вставай! На дворе солдаты, дочка! Не за тобой ли, господи помилуй!

Катя вскочила, протирая глаза. Послышался тихий стук в окно. Катя выглянула.

— Ну, барышня, принимай гостей! — сказал тихо знакомый солдат. — Мы, пожалуй, в сарайчике схоронимся! А вы дверки прикройте, да чужих не пускайте!

Солдаты, видно, уже успели оглядеться и все распланировать.

— Ну, занимайте сарайчик! — сказала Катя.

— Спасибочки! — ответил солдат. — Кипяточку у вас не найдётся ли? Душа застыла! Мы ведь с ночи здеся!

— Мама, поставьте самоварчик! — сказала матери Катя.

Мать, ворча, принялась щепать лучину, а Катя, накинув платок, помчалась к Феде Соколову…

— Много ли? — спросил Федя. — С оружием?

— С оружием, человек пятнадцать! — сказала Катя. — Что теперь делать? Видишь, не испугалась!

Федя засмеялся и обнял Катю.

— А я и не думал, что испугаешься! — сказал он.

Катя отстранилась.

— А чего теперь Таню не поминаешь? — усмехнулась она.

— Ух ты, какая злая! — удивился Федя.

— А ты думал?

Федя, двое ребят из депо и Катя пошли к домику Соборской.

Открыв дверь сарайчика, Федя сказал:

— А ну, ребята, давайте-ка сюда оружие.

В сарайчике зашевелились. Кто-то сердито сказал:

— Уговора не было!

Катя заметила в руках деповских ребят револьверы.

— Сейчас уговоримся! — заметил Федя спокойно.

В сарайчике зашептались.

— А что! — послышался чей-то голос. — Правильно!

Из сарайчика вышел солдат. Он сказал Феде:

— Здорово, товарищи! Убери наган-то. Сейчас сдадимся. Я Стороженко, из порта, большевик, мобилизованный… Ну, я и в роте время не терял, как видишь!..

Дитерихс почувствовал вокруг себя странную пустоту.

По-прежнему в большом губернаторском доме было людно. Множество людей сновало по коридорам и из комнаты в комнату. К подъездам подкатывали автомобили, пролётки, мотоциклы, ландо, коляски. Из окон своего кабинета правитель видел толпы входивших и выходивших из здания. Такая же толчея была заметна и у подъезда Морского штаба. Позавчера генерал подписал приказ об эвакуации, к которому был приложен подробный список, каким частям, где и на какие виды транспорта грузиться, куда следовать. План был составлен специалистами, которые старались уложить эвакуацию многотысячной деморализованной массы в часы и минуты графика, хотя всем им было ясно, что график нарушится в первые же часы эвакуации. Генерал начал было читать список, но скоро у него зарябило в глазах от бесчисленных наименований частей, номеров паровозов, причалов, пирсов, названий судов и местностей. Мутная пелена застлала его взор. Дитерихс вздохнул и не глядя поставил свою подпись на нужном месте, куда давно нетерпеливо указывал ему пальцем порученец.

После этого и почувствовал генерал пустоту. Порученец появлялся редко. Никто не тревожил генерала. Город жил своей лихорадочной жизнью, дни наполнены были тревогами, суетнёй, какими-то трагедиями, возмущениями, страхами, горестями и тайной борьбой. Но все это шло мимо генерала.

В этот день Дитерихсу с утра принесли бумаги на подпись. Среди них была последняя сводка, из которой генерал узнал, что войска Народно-революционной армии приближаются к Угольной.

Он долго сидел, созерцая сводку, будто пытаясь прочесть в ней что-то кроме того, что было в ней написано. Слушал надоедливое тиканье огромных часов, стоявших в кабинете, маятник которых с усыпляющим однообразием метался в своей стеклянной тюрьме из стороны в сторону. Сквозь неплотно закрытую дверь кабинета слышались голоса. Дитерихс оторвался от сводки, отложил её, повернул текстом вниз и с видом занятым и важным стал читать другие бумаги, на редкость незначительного содержания. Разговор в приёмной продолжали вполголоса. Дитерихс не мог разобрать слов. Вдруг до его слуха донеслось ясно сказанное порученцем: «Только в долларах!» На это возмущённый баритон громко возразил: «Но вы же, батенька, меня раздеть хотите! Это уж слишком!..» Вслед за тем разговор опять перешёл на полушёпот. Вырвалась одна фраза порученца: «Только из уважения к вам…»

Дитерихс встал из-за стола и вышел в приёмную.

Порученец со словами: «Счастливого пути!» — жал в этот момент руку высокому, отлично одетому человеку со сбитым на затылок котелком и жемчужной испариной на лбу. В левой руке человек держал какую-то бумажку. Он подул на свежую подпись, чтобы чернила засохли. В открытом ящике стола порученца видна была пачка иен. Оба — и порученец и человек в котелке — с замешательством обернулись к генералу. Человек в котелке торопливо сказал: «Всего наилучшего!» — и направился к двери мимо генерала, вежливо прикоснувшись к котелку. Дитерихс взял у него из рук бумажку, подписанную порученцем. Это был пропуск на выезд из города и разрешение на вывоз на военном транспорте каких-то «ста мест». На пропуске стояла подпись Дитерихса. Генерал озадаченно посмотрел на порученца.

— Но позвольте! — сказал он, морща лоб. — Я что-то не припомню, чтобы я…

Человек в котелке вдруг решительно выхватил пропуск из рук генерала, сбил котелок на глаза, и буркнув: «Счастливо оставаться, господа!» — выскочил из приёмной.

— Что это значит? — спросил Дитерихс.

Порученец глядел на генерала не мигая. Невинным голосом он сказал:

— Пропуск был выписан ещё два дня тому назад, но этот господин не приходил… Я продлил его и вручил сегодня.

— О каких долларах здесь вы говорили?

Порученец закрыл за спиной ящик стола с деньгами.

— Этот господин — делец с Хлебной биржи. Он сообщил мне, что доллары лезут вверх. Они поднялись на девяносто пунктов за одну ночь! Так биржа реагирует на оставление японцами Владивостока.

— Да? — мрачно переспросил Дитерихс.

Как ни был он оторван от житейских вопросов, картина была ясна: порученец подделал его подпись на пропуске за крупный куш. Первым побуждением генерала было ударить по гладкой, холёной физиономии поручика. «А что это изменит?» — спросил он себя и, сгорбившись, вышел.

…Идя по анфиладе комнат, генерал видел следы поспешных сборов: незакрытые ящики столов, кучи бумаг, никому теперь не нужных, разбросанных всюду, сдвинутые с места диваны, шкафы, сейфы, зияющие разинутыми дверцами… Никто не обращал внимания на генерала; встречные вежливо, или, вернее, торопливо, сторонились, пропуская, приветствовали, но за всем этим Дитерихс угадывал равнодушие людей ко всему, кроме собственной участи, отчуждение, безразличие.

Он долго сидел в своей роскошной квартире, в правом крыле губернаторского дворца, отпустив слугу-китайца и охранников.

Вечерние тени вошли в комнаты, окутывая тьмою очертания предметов, скрадывая их. Дитерихсу стало жутко. Вместе с сумерками в комнаты вошло что-то, отчего нервная дрожь проняла генерала. Он почувствовал себя одиноким и никому не нужным.

Потом он побрёл в квартиру начальника штаба. Никто не встретил его. И никто не отозвался на его стук. Квартира была пуста. Здесь и нашёл его порученец. Он тихонько сказал генералу:

— Господин полковник уехал ещё вчера!

Шаркая ногами, потащился Дитерихс по апартаментам особняка. Дом опустел. Некоторые комнаты были ярко освещены, являя видом своим картину полного разгрома, в других господствовала темнота. Теплились лишь лампады перед иконой Иверской божьей матери — Дитерихс считал её своей покровительницей. Лампады гасли, чадя и треща, некому было заправить их маслом. Кряхтя, залез генерал на кресло и, послюнив пальцы, щепотью загасил две лампады.