— То-то же! — Он удовлетворенно погрозил ей пальцем, вручая первый портрет северянину. Тот несколько мгновений смотрел на него, затем решительным движением затолкал в рот и захрумкал, довольный.

— Вот. Судьба всякого шедевра, — горестно констатировал скульптор.

Смеясь, Палома разлила вино по кубкам. Умышленно или нет, но этим двоим удалось отвлечь ее от грустных мыслей, и она была им благодарна. Однако, стоило ей заикнуться об этом, как наемнице пришлось горько пожалеть о своих словах.

— Слова ничего не весят на весах Митры. Только добрые деяния могут склонить чашу, — со жреческой напыщенностью провозгласил камнерез. — Ты в долгу передо мной, женщина, и настал час расплаты.

Вот как? Чего же, интересно, собрался потребовать этот крысенок?

Однако даже в самых диких снах ей бы не предвиделось такого.

— Я буду ваять с тебя богиню Иштар! ^ ^ Богиню сладострастия?! С нее? Палома едва удержалась, чтобы не запустить в маленького наглеца кувшином.

— Глупая женщина! — Скульптор был возмущен. — Да ты же будешь прославлена в веках! Это все, что останется от тебя, когда самое имя твое забудет ветер…

— Болтун! — Такие слова рассердили ее не на шутку. — Случится война — и от твоих изваяний останется только пыль. Кто тут смеет говорить о вечности?

— Истинная красота не подвластна стали!

— Болтовня! — Теперь уже рассердился киммериец. — На свете нет ничего, с чем не совладал бы добрый клинок! Впрочем… — синие глаза его внезапно заискрились весельем, — Для некоторых мелких неприятностей вполне хватит и доброго удара кулаком…

— Эй, эй! Я ничего такого не хотел сказать! — испуганно замахал руками скульптор. — Не хочет она быть Иштар — не надо. Я уже передумал! Возьму моделью ту малышку из Шамара, помнишь, Конан, она еще танцевала в «Солнечном Лотосе»…

Палома с деланной обидой поджала губы.

— Как? И не сохранишь мой образ для вечности? А мужчины еще толкуют о женском непостоянстве!.. Ты изменчив, как морской ветер, Тальер Камнерез! Впрочем, чего еще ждать от аквилонца!

— Не горюй; красавица, — поспешил утешить ее стражник. — Пока ты в Коршене, тебе не придется жаловаться на недостаток внимания. Держу пари, едва Силенций увидит тебя, он посвятит тебе не меньше трех баллад и с десяток альб. А Ниано увековечит твой лик в своей лучшей мозаике…

— Буду ждать с нетерпением. Они живут тоже здесь, во Дворце?

— Только мозаист. Но он нелюдим, мы его почти не видим. А рифмоплет — гость самого графа, поет у него на званых вечерах. Рано или поздно ты будешь иметь счастье его услышать.

— Счастье! Ну надо же! Да ей счастьем будет залить уши воском, как и всем нам, впрочем… — Скульптор буквально сочился ядом, а Конан продолжал подначивать приятеля.

Она улыбнулась, краем уха прислушиваясь к перепалке двух друзей, но мысли ее были далеко отсюда. Наемница пыталась понять, не почудилось ли ей, как пару мгновений назад за спиной у северянина кусты дрогнули как-то странно… словно там все это время стоял некто, с интересом прислушивавшийся к беседе. Некто маленького роста, совсем маленького, как, скажем, Меттерианор или его брат, имени которого Палома до сих пор не могла запомнить. Что, любопытно узнать, вынес карлик из их разговора? И кому отправился пересказать то, что услышал?

Нетерпение внезапно овладело ею, тот самый странный охотничий инстинкт, что пробуждался внезапно, порой толкая наемницу на самые неожиданные поступки. Чутье редко обманывало ее… Она резко поднялась с места.

— Позвольте проститься с вами, месьоры. Меня, кажется, ждет швея. А потом… Конан, не будет ли возражений, если я отправлюсь на небольшую прогулку?

Разумеется, он пожелал знать куда. Палома не видела причин не сказать ему.

— Хочу еще раз наведаться в дом Скавро. Пока хозяин не сдал его комнаты кому-то другому…

Ее верный страж не возражал. Более того, заявил он, Месьор предвидел, что у гостьи может возникнуть подобное желание.

У маленького аквилонца вспыхнули глаза.

— В дом убитого?! О, какой восторг, сколько новых впечатлений! Я… я тоже пойду с вами!

— Милосердное Небо! — Палома в изумлении воззрилась на скульптора. — Зачем?

— Я же говорил, он — воплощенное любопытство, — засмеялся Конан. — Но, впрочем, у него верный глаз. А ум почти также остер, как и язык. Возможно, нам стоит потерпеть его общество еще немного…

— Нам? Сказать правду, я и от тебя надеялась отдохнуть! Женщины никогда не говорили тебе,

что излишняя привязчивость — грех для мужчины?

— Говорили, увы, — отозвался тот сокрушенно. — Но натуру не изменишь. А потом, кто знает… возможно, рано или поздно, ты ко мне привыкнешь.

Он улыбался… но глаза его были серьезны, и Паломе это не пришлось по душе. Северянин нравился ей, жаль будет ранить его, а это неминуемо. Всякий раз, когда случалось подобное, она чувствовала неловкость, из-за того что не могла ответить на их чувства, всех этих прекрасных мужчин, которые искренне и со всей страстью увлекались ею. И то, что она не подавала им никаких надежд и ей не в чем было себя упрекнуть, ничего не меняло.

Наемница все равно ощущала смутную вину. И одновременно — досаду. Почти раздражение. Ну почему — о, почему они не могут оставить все как есть?!

Оставалось лишь надеяться, что сейчас ей просто почудился этот огонек в глазах киммерийца, и в любом случае, он будет помнить о том, что он прежде всего, — воин, а потом уже все остальное…

Как бы то ни было, в ее планах на вечер это ничего не меняло.

— Тогда ждите меня у ворот после шестого колокола, — велела она своим спутникам. — Опоздаете — пойду одна.

Ах, если бы… Но Палома не сомневалась, что оба будут на месте в назначенный час.

Жилище немедийца показалось Паломе еще более отвратительным, чем в первое посещение.

На поверку, здесь оказалось две комнаты: первая, где, собственно, и произошло убийство, и еще одна, скорее чулан — без окон и мебели, тесный и душный. Причем вход они обнаружили совершенно случайно, его закрывал высокий полог кровати, придвинутой вплотную к двери.

— Похоже, эту комнатенку никто не использовал, — задумчиво промолвил Конан. — Да оно и понятно: для чего можно приспособить такую конуру?

Стражнику неожиданно возразил тарантиец:

— Не скажи. Вот, смотри… — Он ткнул пальцем в следы на полу. — Кровать двигали и до нас. И не один раз. Видишь?.. Значит, дверь скрывали нарочно.

Палома кивнула.

— Кто-то мог прятаться там. Подслушивать разговор в комнате. Или если немедиец не желал, чтобы двое его гостей встретились друг с дружкой.

И все же это мало что могло дать ей: о двойной — если не тройной — жизни барона Скавро ей и без того было отлично известно, а это лишнее подтверждение не таило в себе никаких откровений.

Для очистки совести она простучала пол и стены на предмет возможных тайников, внимательно осмотрела сундук, служивший также столом… пусто — как у нее в голове! В полном отчаянии она изучила кресло, где сидел убитый, и даже окно… Ничего!

Под внимательными взглядами двоих спутников ее охватывала неловкость: они словно ждали от нее каких-то чудес, а она оказалась совершенно беспомощна… как шарлатан на ярмарке, забывший свой коронный фокус.

Оставалась только кровать. Хлипкое сооружение из грубо оструганных досок, на которые был брошен соломенный тюфяк, с четырьмя столбиками по углам, со свисающим пологом.

Ну, полог — понятно. Единственное, пожалуй, что здесь имело смысл. Как они уже знали, эта тряпка закрывала вход в потайную комнату. Что же до остального…

— Одного я никак не пойму, — скорее сама себе пробормотала наемница. — Ну ладно, парень обитал тут под чужим именем, и все прочее… Но почему в такой нищете? Где сменная одежда? Посуда? И, в конце концов, как он мог спать здесь? Ни одеяла, ничего…

Она брезгливо потыкала пальцем тюфяк. Солома была сырой, от нее шел ощутимый гнилой душок. Бр-р… Палому передернуло от отвращения.

— Нет, — уверенно промолвила она наконец. — Не мог он тут спать. Не мог, уж поверьте.