– Давай скорее, опоздаем!

– Не, не опоздаем. – Слова выговаривались с трудом, говорить не хотелось, но надо же было отвечать. Весь табун в коридоре уставился на нее. Даже Бобр умудрился округлить свои узкие щелочки. Потом друзья хором рявкнули:

– Почему?!

– Я не пойду, – равнодушно ответила Нюта и привалилась к стенке. Ей действительно не хотелось никуда идти. Ей хотелось одного – покоя. Снова врубить на всю катушку «Сплин» и утонуть в тягучем голосе, похожем на черную расплавленную смолу.

– Ты че, с дуба рухнула? – деликатно вопросил Бобр. – Сегодня же премьера!

– Вовка, я не пойду! – повторила она. – У меня нога болит. Еще спина болит, голова болит…

На самом деле у нее болело сердце. Или что там еще должно болеть? Душа? Душа тоже болела. Она чувствовала себя так, будто внутри завелась черная космическая дыра. И хлещет из нее космический вечный холод. Абсолютный нуль.

И такая накатила вдруг запредельная печаль, такая вселенская тоска, что Нюта отлепилась от стенки, намереваясь гордо удалиться в свою комнату. Не реветь же, согласитесь, на глазах у всей компании?

Но тут вперед выступила Стю.

– Та-ак! – мрачно протянула она, и Нюта почувствовала, что это «так» ничего хорошего ей не предвещает. – Та-ак! – зловеще повторила лучшая подруга. – Мальчики, сходите на кухню.

– В смысле? – удивился недогадливый Бобр. – Пожрать, че ли?

– Нет, табуретки покрасить! – Стю уже заталкивала всех в крохотную кухоньку. После чего решительно пропихнула Нюту в комнату.

– Что за выкрутасы? – сурово спросила она, подпирая дверь спиной.

Нюта, шаркая забинтованной ногой, добралась до любимого дивана и уткнулась лицом в уголок.

– Эй, эй! – забеспокоилась Стю. – Что опять?

– Он меня не любит! – Нюта подняла голову и уставилась в пространство. Понятно было, что под местоимением «он» скрывался не создатель сего мира, а Олег Рэд. Более известный как Олег Редькин.

– Поди ж ты! – вздохнула Стю с облегчением. – Это мы уже проходили. Это не страшно…

– Ты меня не поняла, – перебила ее Нюта. – Он меня не любит, потому что он любит Юльку!

– Тоже мне открытие! Да он на нее давно запал. Это же все знают… И ты вроде знала… Он же ее провожал и все такое…

– Да, но КАК он ее любит! – завопила Нюта.

– Ты че, подглядывала? – переполошилась Стю. – Неужели такое ужасное зрелище?

– Дура! – заорала Нюта. – Он ее по-настоящему любит! Руки целует! А меня – не-е-ет. – Она все-таки всхлипнула и поскорее уткнулась в диван.

Стю помолчала.

– И поэтому ты не пойдешь на премьеру?

– Угу! – хлюпнула Нюта из глубин дивана. – На фига мне теперь все? Мне теперь вообще все равно-о-о…

Всхлип. Еще всхлип. Стю поняла, что если немедленно не сделать что-нибудь, всхлипы перерастут во вселенский потоп. Но что тут сделаешь? Она растерянно огляделась, схватила со столика пульт от CD и нажала на «пуск».

– Моя любовь! – рявкнуло во всю мощь из колонок. – Ты моя любовь!

Нюта подскочила на диване и перестала всхлипывать, а Стю выронила пульт.

– О-о, он вылетел за ней в трубу! – мрачно взвыл проигрыватель.

Стю вырубила музыку и подождала, пока в ушах перестанет звенеть.

– Значит, будешь сидеть, плакать и помирать от любви?

– Угу! – Нюта немедленно ощутила приближение вселенской тоски.

Стю, однако, тоску не приветствовала.

– Нет уж! – рявкнула она. – У нас премьера, а ты помирать собралась! Я тебе не дам! Давай одевайся – и пойдем!

– Никуда я не пойду! – отбивалась Нюта, не ожидавшая такого напора. – Вали на свою премьеру! Все валите! Оставьте меня в покое!

Стю между тем заглянула в шкаф, порылась в шмотках и вынырнула, потрясая давно забытыми джинсами цвета «бешеной морковки».

– О! То, что надо! Смотри, у них клеш широкий и внизу «молнии», можно расстегнуть и пропихнуть твою ногу вместе с повязкой…

– Никуда мою ногу не надо пропихивать! – Нюта вцепилась в родной диван.

– Свитер, свитер, свитер, – бормотала Стю, снова роясь в шкафу. – Такой был с оранжевыми полосочками… – Ага, есть!

– Убери его, у-бе-ри! Я никуда не пойду…

– А ботинки черные, у них сверху липучки, можно не застегивать…

– Сказала же – не пойду! – От злости Нюта пнула забинтованной ногой подвернувшийся стул, он упал с печальным грохотом. Стю уставилась на шипящую от боли подругу. – Я! Никуда! Не пойду! – разъяренно отчеканила Нюта.

– Конечно, не пойдешь, – неожиданно миролюбиво согласилась Стю, поднимая стул. – У тебя ж нога болит. И еще голова.

Нюта почувствовала себя воздушным шариком, которому в бок вонзили булавку. Бах! – и вся злость, все желание сопротивляться за секунду лопнули и растворились в воздухе. Она слегка обиделась на Стю, которая перестала ее уговаривать.

– Не пойдешь, не пойдешь, – нараспев повторила Стю, вертя в руках свитер. – Не пойдешь, а поедешь! Куда тебе с больной ногой и прочими напастями идти-то? Мы такси вызовем к подъезду…

– Какое такси! – Нюта с облегчением ощутила прилив злости. – Я вообще с места не сдвинусь! Че, волоком потащите?

– Зачем волоком? – Стю смотрела на нее ясными глазами. – На руках отнесем.

И, распахнув дверь, ласково позвала:

– Мальчики!

Нюта, занятая собственными переживаниями, успела подзабыть, что у нее полная кухня гостей. А вот Стю помнила.

Первым в дверной проем просочился Славян, за ним – Бобр и Жека, скребущие головами потолок, следом – коренастый Миха. Все они, несколько устрашенные дружеской беседой, отголоски которой, несомненно, долетали на кухню, жались к стенкам. На лицах запечатлелась немедленная готовность исполнить любое Настино повеление.

Такие отнесут. Вместе с диваном.

Глядя на них, Нюта почувствовала себя умирающим лебедем, который сдуру задумал умереть в стаде бегемотов. И поняла – сопротивление бесполезно. Ее, натурально, оденут, пропихнут, вынесут и погрузят. Уж больно решительные рожи, несмотря на неловкость.

Она злобно выдернула у Стю оранжевые джинсы и рявкнула:

– Переодеваться тоже будем коллективом?

Парни, толкаясь, на цыпочках повалили из комнаты. Стю у нее за спиной с облегчением перевела дух.

В 38-м царил чудовищный разгром. Все было завалено верхней одеждой, пакетами, театральными костюмами. Стол превратился в гладильную доску. За ним стояла Галка из старшей группы и, как заводная, гладила подсовываемые вещи. Тут же на ком-то что-то подшивали, прикручивали проволокой, поправляли, одергивали… У окна устроили настоящий гримерный кабинет, уставив весь подоконник коробками с косметикой и театральным гримом. В дверях постоянно толклись нужные и ненужные люди. Все орали, никто никого не слушал. Кто-то бормотал в углу текст. Кого-то, в другом углу, поили валерианой.

– Оборка, моя оборка! Ой…

– Кто засунул чайник под стол?

– Утюг горячий? Ааа! Блин!

– Ты в меня шпагой тычешь!

– Это не шпага, а каблук!

– Эй! Не садись! Там шляпа! Убью!

– Парни! – голос Шефа протрубил над гамом и криком. – Все на сцену, кулисы натягивать! Девчонки, переодевайтесь, пока их нет!

Сама Шеф восседала в кресле, к которому постоянно подлетали люди с вопросами. Наверно, так же в начале сражения выглядел Наполеон, сидящий на полковом барабане.

Команда, притащившая Нюту, растворилась в хаосе, бросив ее у стенки на колченогом стуле. Нюта, ощутив знакомую суету, тоже невольно заволновалась. В такой обстановке погружаться в тоску и печаль было совершенно невозможно.

Только она попыталась освежить в душе прежнюю мировую скорбь, как подлетела Римма.

– О! Наконец-то! Анька, я без тебя как без рук! Ты же художник, помоги мне всех накрасить! – и потащила за собой к подоконнику. По дороге Нюте раз десять наступили на больную ногу.

Тут же пришлось браться за работу – подкрашивать глаза, наводить румянец, тонировать губы, подчеркивать контуры, обводить, белить, чернить, синить и прочее, прочее, прочее…