— Ну, раз уж ты продолжаешь, то… За старые добрые дни! — сказал он.

— За старые добрые дни, — повторил Ромарин, глядя как его собеседник допивает до дна.

— Странно это… Оглядываться назад, через все эти годы, правда? Что ты чувствуешь?

— Что-то смешанное, кажется. Обычные чувства: удовольствие и сожаление вместе.

— Так у тебя есть сожаления?

— О нескольких вещах, да. Ну, к примеру, о нашей драке, Марсден, — засмеялся он. — Вот поэтому я и выбрал старое место.

Он оглядел сияющий новый интерьер вокруг.

— А ты случайно не помнишь, из-за чего все разгорелось? Я — очень смутно.

Марсден бросил на него долгий взгляд.

— И только?

— Ну я помню кое-что. Подозреваю, в основе лежала эта твоя идея-мыльный пузырь о «романтике». Расскажи мне, — улыбнулся Ромарин, — неужели ты действительно думал, что жизнь можно прожить по безумным правилам, которые ты имел обыкновение провозглашать?

— Свою жизнь я прожил именно так, — спокойно ответил Марсден.

— Ну наверно, не в прямом смысле?

— В прямом.

— Ты хочешь сказать, что не вырос из этих идей?

— Надеюсь, нет.

Ромарин вскинул голову.

— Так, так, — пробормотал он недоверчиво.

— Что «так, так»? — тут же потребовал объяснений Марсден. — Но, конечно, ты никогда не знал и не узнаешь, что я имел в виду.

— Под романтикой?… Да, надо признаться, не знал. Но насколько я понимаю, это похоже на что-то, что началось с аппетита, а закончилось пресыщением и диабетом.

— Не по-философски? — спросил Марсден, взяв в руки кость цыпленка.

— Крайне не по-философски, — подтвердил Ромарин, качая головой.

— Что ж, — хмыкнул Марсден, обдирая мясо с кости. — Да, думаю, она приносит иные плоды.

— Так она приносит плоды?

— О да, приносит.

Ресторан теперь был полон. Его часто посещали молодые художники, музыканты, репортеры и прочая публика, упорно цепляющаяся за изрядно потертую мантию Его Величества Искусства. Время от времени головы посетителей поворачивались, чтобы рассмотреть осанистую и привлекательную фигуру Ромарина, которая сделалась известной благодаря стараниям прессы, салонов фотографии на Риджент Стрит и изданий Академии. Неподалеку от двери в стеклянной кабинке кассирша — пухленькая француженка, на которую Марсден несколько раз посмотрел так, что Ромарин осуждающе нахмурился — всем своим видом выражала понимание чести, оказанной ресторану. Несколько раз подходил владелец, мужчина со светлой бородкой, и осведомлялся, соответствовал ли ужин и обслуживание вкусам месье.

И все, устремившие взгляды на Ромарина, горели желанием узнать, кем может быть оборванец, что ужинает вместе с ним.

Так как Ромарин выбрал, чтобы темой их разговора стали былые дни, без избирательности, Марсден был полон желания идти до конца. Вновь он кидал в рот скатанный в шарики хлеб, и вновь Ромарин чувствовал раздражение. Марсден это заметил, но в ожидании жаркого по-французски все же продолжал скатывать и метать хлеб, запивая его большими глотками виски с содовой.

— Да, это дает свои плоды. Не так, конечно, — вновь начал он, кивнув в сторону юнца в ореоле густой шевелюры и с пышным черным атласным галстуком на шее. — Не восхищение такого рода, а по-другому…

— Расскажи.

— Конечно, если ты так хочешь. Но ты мой гость. Ты не желаешь рассказать мне сначала о своей жизни? — Но я думал, ты знаешь… Ты же сказал, что следил за моей карьерой.

— Так и есть. Но мне интересен не твой список титулов и наград. Дай вспомнить, кто же ты… академик, доктор какого-то права, доктор литературы — чтобы это ни значило — профессор того и сего, и это еще не все. Это я знаю. Я не хочу сказать, что ты этого не заслужил. Я восхищаюсь твоими картинами. Но меня интересует другое. Я хочу знать, что чувствуешь, когда находишься так высоко, как ты.

Это был наивный вопрос, и Ромарин почувствовал себя глупо, пытаясь ответить на него. Таким мог бы интересоваться юноша в атласном галстуке, сидящий через несколько столов от них. Ромарин вновь ощутил старую тягу Марсдена к новым и сильным эмоциям. Это было частью теоретических убеждений Марсдена, которые он сам для себя придумал — делать что-либо не просто так, а чтобы можно было сказать, что ты смог совершить эти поступки. Конечно, такому человеку могло показаться, что у Ромарина есть какая-то корыстная цель; а ее не было, просто Марсден судил по себе. Марсден, в упорных поисках собственной жизни, потерял ее, и Ромарин был склонен подозревать, что та горячность, с которой тот убеждал его, что это не так, как раз и показывала величину потери.

Но он попробовал — сделал попытку дать Марсден краткое описание своей карьеры. Он рассказал ему о простом везении, что лежало в ее основе — как другой художник заболел и отдал Ромарину несколько заказов. Он рассказал ему о счастливой женитьбе на небогатой девушке, и о неожиданном наследстве, доставшемся его жене — не очень большом, но которого вполне хватало. Он рассказал ему об удачных встречах, развившихся в добрую дружбу, о первом серьезном заказе — фреске, которая принесла ему звание младшего члена академии, о продажи одной работы фонду Чантри, об оплачиваемых поездках и работе в различных коллегиях и советах.

Пока он говорил, Марсден придвинул к себе его пустой стакан, смочил палец в пролитой выпивке и начал водить пальцем по краю стакана. В молодости они тоже так делали, и когда все ребята в ресторане находили звучание своего стакана, вокруг стоял тонкий, просто невыносимый писк. Под сопровождение этого писка Ромарин пытался рассказывать свою историю.

Но этот мышиный звук заставил его замолчать. Он завершил свой рассказ как-то запинаясь, на бессмысленном обобщении касательно успеха.

— А успех в чем? — потребовал объяснения Марсден, на секунду прервав свою игру со стаканом.

— В твоей цели, какова бы она не была.

— А, — протянул Марсден, вновь продолжая свой концерт.

Ромарин старался при рассказе не упоминать о различиях в обстоятельствах, но Марсден, казалось, стремился их усугубить. На его стороне было несчастное преимущество человека, которому нечего терять. И мало-помалу Ромарин начал понимать, что Марсден не идет ему навстречу, и самому ему до старого врага нужно идти больше, чем свою половину пути, а дружественность все так же далека. В сердце он уже предчувствовал, что у встречи не будет доброго завершения. Он ненавидел этого человека, ненавидел выражение его лица и звук его голоса так же, как и давным-давно.

К ним подошел владелец ресторана с глубочайшими извинениями. Пусть месье его извинит, но звук от стакана… раздражает… другой месье жалуется…

— Что? — вскинул голову Марсден. — А, это. Конечно. Стакан можно использовать по лучшему назначению.

Он вновь его наполнил.

На нем начал сказываться ликер. Даже четверть того, что он выпил, уже запросто могла сбить с ног обычно не пьющего человека, а у Марсдена от алкоголя лишь стали блестеть глаза. Он язвительно засмеялся.

— И это все? — спросил он Ромарина.

Тот коротко ответил, что это все.

— Ты не сказал ничего про звания академика и доктора… как его там?

— Позволь добавить, что я доктор гражданского права и полноправный член Королевской академии искусств, — ответил Ромарин, почти теряя терпение. — А теперь, раз уж ты не считаешь все это важным, могу ли я услышать твой рассказ?

— Вообще-то, я не знаю, ведь… — Марсден замолчал, провожая взглядом женщину, вошедшую в ресторан — раздевающим взглядом, который заставил Ромарина покраснеть до корней волос и опустить глаза. — Я хотел сказать, что ты, возможно, так же мало придашь значения рассказу о моей жизни, как и я — о твоей. Вон какая гибкая бабенка… Когда тощая блондинка решит стать этакой чертовкой, хуже не придумаешь…

Безо всякого извинения Ромарин взглянул на часы.

— Хорошо-хорошо, — сказал Марсден, ухмыляясь. — Итак, что я получил от жизни… Но предупреждаю, это страшно постыдные вещи.

Ромарин в этом не сомневался.