— Я и сам понимаю не больше. Этот… этот ребенок в беде, он хочет освободиться — но как? Не знаю. Но страшно подумать, как надрывается его маленькое безутешное сердце.

Спустя месяц после этого разговора Джеффри слег. Подул суровый восточный ветер, а мальчик не отличался крепким здоровьем. Доктор покачал головой и сказал, что случай опасный; с мистером Уинбурном он был откровеннее и признался, что никакой надежды нет. «При любых условиях ребенок не прожил бы долго, — добавил он. — У него слабые легкие».

Именно тогда, ухаживая за Джеффом, миссис Ланкастер узнала о существовании другого малыша. Сначала рыдания сливались с плачами ветра, но постепенно становились всё отчетливей, все различимей. Наконец она стала слышать их и в минуты полного затишья — приглушенные, отчаянные, безнадежные детские всхлипы.

Джеффри становилось хуже, и в бреду он снова и снова говорил о «маленьком мальчике». «Я хочу помочь ему уйти отсюда, я хочу!» — стонал он.

Лихорадка сменилась тяжелым болезненным сном. Джеффри лежал очень тихо, едва дыша, погруженный в забытье. Больше ничего нельзя было сделать — только наблюдать и ждать. Затем наступила ночь, ясная и спокойная, без единого ветерка.

Внезапно мальчик пошевелился. Его глаза открылись. Он смотрел через плечо матери в сторону отворенной двери. Джеффри пытался заговорить, и миссис Ланкастер склонилась к нему, чтобы разобрать невнятные слова.

— Всё в порядке, я иду, — прошептал он и откинулся назад.

Охваченная внезапным страхом, миссис Ланкастер бросилась к отцу. Где-то совсем рядом смеялся другой ребенок. Радостный, торжествующий серебристый смех разносился по комнате эхом.

— Я боюсь; я боюсь… — бормотала женщина.

Уинбурн обнял ее, словно желая защитить. Резкий порыв ветра заставил обоих вздрогнуть, но тут же все утихло.

Смех прекратился, и раздался слабый, едва уловимый звук, который всё нарастал и нарастал, пока они не смогли отчетливо расслышать его: это были шаги, легкие уходящие шаги.

Топ-топ, топ-топ — знакомая ковыляющая походка… Но теперь, без сомнения, к ней прибавились звуки других, быстрых, уверенных шагов.

Шаги направлялись к выходу.

Вниз, вниз, мимо двери возле них, топ-топ, топ-топ — шагали невидимые ножки обоих малышей.

Миссис Ланкастер обвела комнату растерянным взглядом.

— Их двое! Двое!

Побелев от ужаса, она метнулась было к детской кроватке в углу, но отец мягко удержал ее и указал в другую сторону.

— Там, — просто сказал он.

Топ-топ, топ-топ, всё тише и тише.

И потом — тишина.

— В вашем лесу есть дикий зверь, — заметил художник Каннингем, когда они ехали на станцию. Это было единственное его высказывание за время поездки, но так как Ван Чил болтал непрерывно, молчание собеседника осталось незамеченным.

— Забежавшая пара лис или несколько местных ласок. Ничего более опасного, — сказал Ван Чил.

Художник не сказал ничего.

— Что вы подразумеваете под диким зверем? — спросил Ван Чил позже, когда они были на платформе.

— Ничего. Это моя фантазия. Вот и поезд, — ответил Каннингем.

В полдень Ван Чил отправился, как обычно, прогуляться по своим лесным владениям. У него в кабинете стояло чучело выпи, он знал названия многих диких цветов, и поэтому тетушка звала его «великим натуралистом». Во всяком случае, он был великим знатоком окрестных лесов и старался запомнить все, что замечал во время прогулки, — не столько из желания содействовать науке, сколько ради того, чтобы запастись темой для разговора. Когда зацветали колокольчики, он неизменно оповещал об этом всех. Соседи прекрасно знали и без него, что колокольчики цветут в июне, но все же благодарили Ван Чила за интересную новость.

Однако в это день он увидел нечто такое, с чем никогда не сталкивался прежде. На выступе гладкого камня, нависавшем над прудом посреди дубовой рощи, лежал юноша лет шестнадцати, нежась в лучах солнца. Его мокрые от недавнего купания волосы прилипли к голове. Светло-карие глаза — такие светлые, что в них было почти тигриное мерцание, — уставились на Ван Чила с какой — то ленивой настороженностью. Встреча была совершенно неожиданной, и Ван Чил с удивлением обнаружил, что не знает, как начать разговор. Откуда мог взяться этот юноша? У жены мельника два месяца назад пропал ребенок (предполагалось, что его унес мельничный ручей), но то был малыш, а не взрослый парень.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Ван Чил.

— Ясное дело, загораю, — ответил юноша.

— Где ты живешь?

— Здесь, в этом лесу.

— Ты же не можешь жить в лесу, — сказал Ван Чил.

— Почему? Это прекрасный лес, — ответил юноша с покровительственной ноткой в голосе.

— Но где ты спишь ночью?

— Я по ночам не сплю, это у меня самое занятое время.

Ван Чилу сделалось не по себе: он чувствовал что-то неладное, но не мог понять, что именно его тревожит.

— Чем ты питаешься? — спросил он.

— Мясом, — ответил юноша. Он произнес это слово со смаком, как будто ощущал его вкус.

— Мясом! Каким мясом?

— Если это вас интересует, — кролики, дичь, зайцы, домашняя птица; ягнята, когда приходит их время. Дети, когда я могу их поймать. Но обычно их запирают на ночь, а я охочусь как раз по ночам. С тех пор, как я попробовал детское мясо, прошло уже два месяца.

Не обращая внимания на последнюю фразу — это была, очевидно, глупая шутка — Ван Чил попытался уличить юного браконьера.

— Ты сказал, что охотишься на зайцев? Глупости! Как говорится, не по плечу одежка! (Поскольку мальчик был совершенно гол, поговорка пришлась не к месту.) Здешние зайцы не так-то легко ловятся.

— Ночью я охочусь на четырех ногах, — последовал загадочный ответ.

— Вероятно, ты имеешь в виду, что охотишься с собакой? — рискнул предположить Ван Чил.

Юноша медленно перекатился на спину и засмеялся низким смехом, который походил на довольное хихиканье и в то же время неприятно смахивал на рычание.

— Не думаю, что какой-нибудь собаке понравится мое общество, особенно ночью.

Ван Чил угадывал что-то несомненно жуткое в этом юноше со странными глазами и странными речами.

— Ты не должен оставаться тут, — заявил он властно.

— Я думаю, лучше мне быть здесь, чем в вашем доме, — ответил юноша. Ван Чила не на шутку встревожила мысль о том, что этот голый дикарь появится в его доме, где всегда царили опрятность и порядок.

— Если ты не уйдешь, мне придется прогнать тебя силой, — сказал Ван Чил.

С быстротой молнии юноша метнулся в воду и в один миг преодолел почти половину расстояния, отделявшего его от Ван Чила. Для речной выдры в этом движении не было бы ничего необычного, но такие повадки у мальчишки напугали Ван Чила. Невольно он сделал шаг назад, поскользнулся на влажной траве и едва не упал; желтые тигриные глаза парня оказались вровень с его глазами. Инстинктивно он прикрыл горло рукой. Юноша снова рассмеялся; на этот раз в его смехе рычание явственно преобладало над хихиканьем. Потом он совершил еще одно молниеносное движение и пропал в зарослях травы и папоротника.

— Что за необычное дикое животное! — воскликнул Ван Чил, когда немного пришел в себя. И ему припомнились слова Каннингема: «В вашем лесу есть дикий зверь»

Медленно бредя домой, он перебирал в памяти все недавние события, которые могли объясняться появлением этого удивительного молодого дикаря.

Дичи в лесу стало меньше; кто-то воровал у фермеров домашнюю птицу. Зайцы недостаточно быстро плодились, и до него доходили жалобы, что даже ягнята пропадают с пастбищ. Может быть, этот дикий мальчик охотится в округе с помощью хорошо натасканной собаки? Он что-то говорил об охоте на «четырех ногах» по ночам, но, с другой стороны, намекнул, что ни одна собака не захочет разделить его компанию, «особенно ночью». Все это было непонятно. Все еще продолжая размышлять о недавних случаях браконьерства, Ван Чил внезапно остановился. Его шаги замерли, мысли оборвались. Ребенок с мельницы, исчезнувший за два месяца до этого! Все решили, что он свалился в мельничный поток. Но мать настойчиво твердила, что слышала крик у холма за домом, в противоположной стороне от воды. Нет, конечно, это невозможно!.. И все же ему не нравилось упоминание юноши о ребенке, съеденном два месяца назад. Такие ужасные вещи нельзя говорить даже в шутку.