– Я поступил так для того, чтобы спасти нас всех от скандала, – ответил его отец, возвышая голос. – Я поступил так для того, чтобы спасти своего сына от объятий шлюхи. Я надеялся, что вы сможете признать ваши грехи и очиститесь от них прежде, чем подвергнете вечной опасности вашу бессмертную душу.

Джеймс перестал метаться по комнате. Он остановился и посмотрел на отца.

– Неужели вы не понимали, что вы меня уничтожили? – спросил он. – А ее? Неужели у вас не было никакого сострадания хотя бы к чувствам молодой девушки, у которой не было никого, кроме юного брата и отсутствующего опекуна, кто мог бы ее защитить? Неужели вы не видели, что не дали мне пути к искуплению? И неужели вы надеялись, что я найду дорогу к Господу, когда вы лишили меня даже ограниченных знаков любви, которые вы выказывали мне, когда я был мальчиком и юношей? Неужели вы не понимали, как вы не правы?

Лорд Бэкворт стукнул кулаком по подлокотнику.

– Достаточно! – сказал он. – Вы не изменились, не возродились. Ваш грех должен быть отторгнут от вас и возложен на меня. Так было всегда. Я перегружен виной, Джеймс, и не беря на свои плечи вашу вину. Я нагружен грехом отцовской снисходительности. Если бы я не отверг розги, когда вы были мальчиком, возможно, теперь я не был бы ответствен за опасность, которой подвергается ваша душа.

– Отвергли розги, – спокойно проговорил Джеймс. – Вот как? В таком случае я могу только с ужасом представить себе, что могли бы вынести мы с Алекс, если бы вы оказались суровым отцом. Мне кажется, что розги присутствовали в нашем воспитании. Вероятно, если бы розог было меньше, а любви – больше, я был бы более ответственным в проявлении любви к Доре. Вероятно, я мог бы спасти ее от страданий.

Дыхание лорда Бэкворта стало громким и отрывистым.

– Вы смеете читать мне проповеди о любви? – проговорил он. – Вы смеете стоять здесь и говорить мне подобные вещи? – Он прижал руку к груди.

Джеймс мгновенно опустился перед отцом на колени.

– Что случилось? – спросил он. – Сердце?

– Со мной случилось только одно, – ответил лорд Бэкворт, снова опускаясь в кресло и давая волю ярости, – это то, что мне пришлось выслушать своего непочтительного сына.

Джеймс вздохнул:

– Я пришел сюда не для того, чтобы ссориться. Время прояснило мой разум. Теперь я вижу: вы сделали то, что считали нужным, заботясь о моих интересах. Давайте простим друг друга и забудем все, хорошо?

Его отец засмеялся. Он все еще держал руку у сердца и учащенно дышал.

– Ты меня прощаешь, – сказал он. – Ах ты, бесстыжий щенок!

Джеймс опять вскочил на ноги.

– Ну что же, – устало произнес он, – это не имеет значения. Не стоит расставаться врагами. Простите меня, хорошо? Простите за все, чем я оскорбил вас.

– Вы бы с большим успехом выказали, что сожалеете о содеянном, – проговорил его отец, – если бы удалились из этой комнаты к себе, пали на колени и молили о прощении высшие силы.

– Благословите меня. – Джеймс протянул ему правую руку. – Не дайте мне уехать без вашего благословения.

Отец не обратил на протянутую руку никакого внимания.

– Если вы действительно раскаиваетесь, Джеймс, – сказал старик, – вы бросите все эти ваши вульгарные занятия и вернетесь домой, где вам надлежит быть. Я не могу благословить вас на отъезд, которым вы разобьете сердце вашей матери.

Рука Джеймса сжалась в кулак.

– Ну что же, – сказал он, – так тому и быть. – И он повернулся, намереваясь выйти из библиотеки. Но остановился, положив руку на дверную ручку, и обернулся, чтобы взглянуть на отца. – Я вас люблю. Я буду утешаться верой в то, что ваш гнев по отношению ко мне есть проявление любви.

Он открыл дверь и тихо затворил ее за собой.

Лорд Бэкворт закрыл глаза и крепко стиснул зубы. Его руки впились в подлокотники кресла с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

Величественные апартаменты, составлявшие предмет законной гордости графа Эмберли, всегда были открыты для ежегодного летнего бала, а также в случае немногочисленных особых событий, например, свадеб. Обед сервировали в великолепной столовой, а бальный зал был так украшен цветами, что, как заметил сэр Седрик, почти ничем не отличался от сада, в который выходили французские окна. Великолепные цветы и прекрасные туалеты гостей множились, отражаясь в высоких зеркалах, висящих на одной из стен.

– Я помню, каким мучением стали для меня балы после того, как миновал мой двенадцатый день рождения, – говорила Анна, обращаясь к Джин, в то время как они стояли перед зеркалами, обмахиваясь веерами и ожидая начала танцев. – Меня привозили сюда, как обычно, и я спала в детской, и нам разрешали пробраться на галерею менестрелей послушать музыку и посмотреть на модные платья и на кадриль, открывающую бал. Я говорю «мы», хотя в последние годы там бывала только я одна. Мне казалось, что никогда не наступит время, когда мне позволят спуститься вниз и танцевать.

– Наверное, няня Рей уже забрала Кристофера наверх, – предположила Джин, вглядываясь в галерею, которая была известна как место, где прятались дети Эмберли. – Я слышала, графиня говорила, что он слишком возбужден, чтобы спать.

– А что, мистер Парнелл будет открывать бал с вами? – спросила Анна. – Какая вы счастливица. Он еще не записался в мою карточку. Я по-прежнему жалею, что не знала, что он не ухаживает за вами.

Граф открыл бал, выведя на середину зала графиню.

– Мне кажется, всем нашим гостям весело, – сказала она, когда зазвучала музыка.

– Ну разумеется, – отозвался граф. – Вы же знаете, на балах в Эмберли строго запрещено грустить.

– А разве мы веселились на нашем первом балу? – спросила графиня.

Граф состроил гримасу и взял жену за руку.

– Я должен был разорвать нашу помолвку на следующее утро, – сказал он, – потому что вы хотели остаться свободной, а я – совершить благородный поступок. А потом, за ужином, вы объявили о разрыве моей матушке и вашим родителям. А я был хозяином бала и обязан был без конца улыбаться. Нет, полагаю, то не был мой самый счастливый вечер в жизни.

– Мой тоже, – подхватила она.

– Конечно… – он приблизил губы к ее уху, – часы, последовавшие после бала, более чем воздали за все огорчения, испытанные во время него.

– Да, – сказала она.

– Памятная ночь, – продолжал он. – Мы впервые ласкали друг друга. – Он улыбнулся. – В нашем домике на холмах, где зачали Кристофера.

– Эдмунд, – проговорила графиня, краснея, – сейчас не время и не место для подобных разговоров. Как вы думаете, какой-нибудь роман расцветет сегодня вечером у всех на глазах?

– Будем надеяться хотя бы на один, – ответил граф.

За ужином Анна сообщила Джин, что достигла одной из своих целей. Сэр Гордон Кларк поцеловал ее и выразил надежду видеть ее и возобновить знакомство с ней в Лондоне следующей весной.

– Я умру, если папа не отвезет нас в Лондон, – прошептала она, округлив глаза. – Он говорит, что мы определенно не сможем провести там третий сезон подряд, но папа такой ужасный шутник, что никогда не знаешь, когда он говорит серьезно.

– Вы думаете, сэр Гордон говорил серьезно? – спросила Джин.

– Конечно, серьезно, – ответила Анна. – Он поцеловал меня в губы, и в виски, и в шею, Джин. Он целует просто божественно.

Джентльмены, провожавшие девушек к столу, принесли тарелки с угощением, положив конец доверительным перешептываниям.

Но Джин было не в чем признаваться. Она танцевала все танцы, и все были с ней услужливы и любезны, но Ховард Кортни так и не попросил ее руки. Она могла бы подумать, что он вообще не сделает этого, если бы не перехватила его случайный взгляд, устремленный через всю комнату, и не улыбнулась ему. И после ужина он подошел к ней и пригласил на контрданс.

Джин чуть не плакала, потому что замысловатые фигуры танца все время разлучали их, не позволяя завести разговор даже тогда, когда они оказывались рядом. Она улыбалась в течение получаса, в то время как надежды ее таяли.