– Ты так говоришь, словно госпожа Морозова только и делает, что швыряет направо и налево деньги, оставшиеся ей от мужа! Она, между прочим, весь наследственный капитал записала на имя своих детей и так толково ведет дело на фабриках, что не только сохранила, но преумножила деньги. Я бы у нее поучилась и тоже смогла бы заправлять делами на фабрике, оставшейся от моего отца.

– Дожили! Вот еще выдумала – чтобы баба при живом муже на фабрике командовала. Морозова вдова, ей деваться некуда, а ты, Анастасия, слава Богу, мужняя жена! Есть кому в нашем доме делами заняться. К тому же, Морозовы – наши давние конкуренты, не забывай об этом. Нечего тебе там делать! Вот, возьми-ка лучше денежку да поезжай по модным лавкам, развейся. Тоска и пройдет! Шляпку какую себе подберешь пофасонистей, перчаточки – скоро весна, пора, чай, обновки готовить... На Вербное воскресенье поедем с тобой на гулянье, будешь там наряднее всех.

– Вот кстати и об обновках! Никуша, никто из наших купчих не одевается с таким изяществом, как госпожа Морозова. Как бы мне пригодились ее советы. У нее такой вкус потрясающий, говорят, наследственный... Ее матушка держала одну из самых лучших модных мастерских в Москве.

– Держала от нужды, что ей еще оставалось? Муж-то разорился подчистую, сбежал от кредиторов во Францию да и пустил там себе пулю в лоб. Он, батюшка твоей госпожи Морозовой, хоть и из Мамонтовых был, кузеном Савве Ивановичу доводился, но тоже, знаешь, в семье не без урода. Ну, а как промотался да руки на себя наложил, матушке Маргариты Кирилловны только и оставалось, что обучиться в Париже у тамошних модисток шитью да открыть в Москве свой салон – жить как-то нужно, и двух дочек на ноги поставить, и приданое хоть какое-никакое им собрать... А ты говоришь, наследственный вкус. Все это от нужды. Короче, хочешь с кем-то о шляпках своих советоваться – бери с собой в лавки Ксюшку Лапину. Она девка свойская, и поможет, и присоветует, чай, соображает по части шляпок не хуже других. А у госпожи Морозовой, дорогая супруга, бывать тебе незачем – такое мое мужнее слово будет!

Ася не выдержала, расплакалась и раскричалась, осыпая Никушу жестокими упреками, но он стоял на своем...

Вот об этой-то ссоре накануне убийства и вспоминала прислуга, хотя совершенно не разобралась, из-за чего там у хозяев сыр-бор разгорелся.

Почему-то следователь, а за ним и суд решили, что ссора имеет отношение к убийству... А ведь на самом-то деле ровно никакого. Да, и еще все время речь шла о любовных письмах, изъятых при обыске. А у Аси никогда не было ничего подобного. Наверное, письма ей кто-то подбросил. И нужно было на этом настаивать на суде – не мое, дескать, подкинутое. Но ей все равно никто бы не поверил, да и говорить-то особо не позволяли, а когда разрешали сказать слово, то она терялась – столько лжи возвели на нее, столько напраслины, сразу ведь всего и не перечислишь, что на следствии переврали да запутали...

От тяжелых мыслей Асю отвлекли громкие крики.

– Ой, Божечки, ой, мочи нет! Ой, поможите, бабы, помираю, – со стонами причитала женщина где-то в конце вагона.

– Что случилось? – спросила Ася у своей соседки.

– А, Феклуша рожать собралась, – отмахнулась та. – Нашла тоже время. Разродилась бы на день раньше, в тюрьме, так отвели бы в больничку и месяца три, до следующего этапа, кантовалась бы там с дитем в чистоте. Так нет, до поезда дотащилась, дуреха, а теперь вон катается по полу, воет...

– Нужно же на помощь позвать! Где конвоиры? – вскинулась Ася.

– Да ты что, девка, с глузду съехала? Кого ты тут дозовешься? Или тебе конвоиры ребетенка принимать будут? Теперь уж до первой большой станции ждать надо, там, може, какая помощь и выйдет. Ничего, Бог даст, разродится Фекла дорогой, так бабы наши подойдут дитя принять.

– А если с ней что-нибудь случится?

– Да что с ней случится? Разве что помрет родами. Но тут уж дело Божье, какая божеская милость будет – може помрет, а може и не помрет.

Арестантский эшелон медленно полз на восток, от пересыльной тюрьмы к тюрьме, от этапа до этапа. Порой состав с каторжанами по полдня простаивал на запасных путях, пропуская пассажирские поезда или товарняки с важным грузом. На крупных узловых станциях, передавая партию арестантов новой конвойной команде, их выверяли по спискам, отсеивали тех, кто уже прибыл к месту ссылки, снимали с поезда тяжелобольных и умерших.

В вагонах, битком набитых при отправлении поезда из Москвы, становилось все просторнее. После Тюмени, где множество арестантов выгрузили, чтобы гнать их пешим этапом дальше в Тобольск, от состава отцепили половину вагонов. В оставшиеся вагоны перевели тех каторжан, что должны были следовать далее.

Женщин теперь было немного, и всех – и уголовниц, и политических, и добровольно следующих – собрали в одном вагоне. Вообще, чем дальше поезд уходил от Москвы, тем меньше формальностей соблюдала конвойная служба.

У Аси появилась возможность нет-нет да и перекинуться с Мурой парой слов.

– Как бесконечно долго длится наше вынужденное путешествие, – говорила Веневская, кутаясь в теплый платок.

– Да, все везут и везут куда-то, и конца-края пути не видно, – соглашалась Ася. – Даже если вычесть то время, что мы провели в пересыльных тюрьмах, в банях и на запасных путях, дорога уж очень долгая. Выехали в начале июля, а ведь скоро сентябрь... И куда можно ехать так долго? Чуть ли не к Китаю подбираемся.

– Мне стало известно, что нас везут в Нерчинский уезд, – грустно ответила Мура.

– В Нерчинский уезд? И что – хорошо это или плохо?

– Честно говоря, ничего хорошего. Нерчинские рудники – это те самые места, где отбывали каторгу декабристы. Лунин, например, там и похоронен... Ты помнишь, кто он был такой?

– Кажется, какой-то бунтовщик, – не очень уверенно ответила Ася. – А разве там есть женская каторга? Все-таки рудники, это ведь не для женщин... Неужели нас загонят под землю?

– Нерчинская каторга большая. Там семь каторжных острогов, разбросанных в глухих местах по всему Нерчинскому краю на расстоянии 200 – 300 верст друг от друга. А большинство рудников давно заброшены, в них никто с кайлом уже не спускается. Например, на Благодатских рудниках устроена Мальцевская женская каторжная тюрьма. Туда, говорят, нас и повезут. Лучше было бы, если бы оставили в Акатуе, там тоже есть женское отделение, но с начала этого года всех женщин отправляют в Мальцевскую, приказ такой от начальства вышел...

В Ачинске снова поменяли конвойную команду. Новый начальник конвоя производил неприятное впечатление – его колючие глаза осматривали выстроенных перед ним каторжанок так, словно ощупывали и обыскивали их. Впрочем, после осмотра вверенных ему женщин он удалился – в «начальственный» вагон и его долго не было видно. Настоящего обыска так и не последовало. Те из уголовниц, кому удалось правдами-неправдами добыть и припрятать водку и курево, вздохнули с облегчением. Но начальству все равно было не до них – внимание конвоя сосредоточилось на политических.

Перед Иркутском состав с каторжанами простоял на глухом полустанке более суток – прошли слухи, что на иркутском вокзале собралась толпа, жаждавшая выразить свою солидарность с политическими, следующими на каторгу. Конвойное начальство боялось волнений, с которыми ни охрана поезда, ни станционные жандармы не сумеют справиться. Социалистическая бацилла – дело опасное, толпа заражается ей быстро. А вдруг бесноватым молодцам без царя в голове, наслушавшись на митинге левых ораторов, захочется отбить осужденных революционеров? «Ситуация становится непредсказуемой», – шепотом говорили офицеры друг другу. В конце концов, решили переждать, пока демонстранты не устанут стоять на вокзале и не разойдутся сами собой по домам, и тогда можно будет прогнать состав мимо Иркутска без остановки.

Группа молодежи все же пришла из города по шпалам к поезду с заключенными и, заглядывая в окна тюремных вагонов, громко распевала хором: «Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами...» Невольно возникало абсурдное впечатление, что в вагонах они рассчитывают найти этих самых тиранов, а вовсе не представителей политической оппозиции.