«Персонажами» оказались помощник Колычева Володя и слуга Василий. Как только Антипову и городовым удалось растащить дерущихся и удалить из кучи-малы полицейских агентов, в сердцевине свалки обнаружились преданные Дмитрию Степановичу люди, кинувшиеся на громилу не по велению начальства, а по зову сердца.

– Я, Дмитрий Степанович, как узнал, что на вас вчера покушение было, так с утра здесь, в Третьем Зачатьевском, засаду устроил, – объяснял Володя, стаскивая с головы бабий платок (отправляясь в засаду у монастыря, он снова счел нужным принять облик богомолки-нищенки). – Думаю, вдруг этот бандюга опять полезет... И ведь полез-таки, щучья морда!

И Володя от души пнул «Картуза» ногой.

– И я тоже, Дмитрий Степанович, как вы с барыней в церкву пошли, смекнул, что аспид тот, убивец вчерашний, где ни то подкараулит вас. Ну думаю, гад ползучий, вчерась я тебя не видел, а сегодня от меня не уйдешь, ежели что! Ишь, моду тут в Москве взяли, в людей на улицах пулять! Я тебе покажу, как убийствами промышлять!

И Василий со своей стороны от души навесил пойманному «Картузу» леща по шее.

– Ваше благородие, – заканючил Картуз, угадав в Антипове начальника и обращаясь к нему, – помилосердствуйте! Безвинно побои терплю. Зашел в храм Божий при монастыре лоб перекрестить да свечечку у иконки поставить, а тут напали какие-то, бьют, руки крутят... Ошибочно это, вот вам крест, ошибочно, ни в чем я невиноватый!

– Ну-ну, любезный, нечего так уж убиваться! Револьверчик этот тоже, скажешь, не твой?

– Не мой, истинно говорю, не мой!

– Да, братец, врать ты здоров! – хмыкнул Антипов. – А стреляешь плохо. Мазила ты, а не стрелок! Удивляюсь, как еще в господина Покотилова попал. Не иначе, с двух шагов стрелял. Что зыркаешь? Я все про тебя знаю. Сейчас поедем с тобой в Сыскное, и там ты мне сам расскажешь, как устроился в дом Покотиловых дворником, чтобы хозяина убить, и как заказчики твои, братья Маркеловы, приказали пристрелить господина адвоката, чтобы до их грязных дел не докопался. Поди, Бреве их запугал до смерти, что господин Колычев покотиловским делом занялся и быстро всех разъяснит? Они тебя и науськали... Вот видишь, мне все и без тебя известно! Будешь сам рассказывать на допросе об этих делах исключительно из желания смягчить свою участь. Ведь у тебя есть желание поменьше срок каторжный схлопотать? Значит, поедем беседы беседовать. Грузите его, братцы, в экипаж... Дмитрий, я твоих орлов, Владимира и Васю, с собой прихвачу, свидетельские показания с них снять надо.

– А меня вы тоже прихватите, господин Антипов? – тихо спросила Ася.

– Нет, мадам, хотя ваше присутствие было бы мне весьма и весьма приятно, – ответил Антипов, снова становясь похожим на приказчика из галантерейной лавки. – Увы, Анастасия Павловна, по долгу службы вынужден заняться гораздо менее приятными делами.

– Но вы же обязаны в конце концов меня арестовать? Раз уж мое местонахождение перестало быть тайной...

– Надеюсь, вы успели заметить, что я не страдаю приверженностью к формализму. Формализм – враг сыскного дела, оно тонкости требует. Единственное, о чем вас попрошу – находитесь пока здесь, в Третьем Зачатьевском, не покидайте дома. Побеседовать нам вскоре придется, и я должен знать, где смогу вас найти. Подписку о невыезде с вас брать не буду, мне достаточно честного слова. Полагаю, Дмитрий Степанович теперь найдет основания, чтобы добиться отмены приговора по вашему делу и передачи его на доследование по вновь открывшимся обстоятельствам. А я со своей стороны его ходатайство поддержу. Честь имею, мадам! До встречи, Дмитрий.

Вернувшись в дом, Ася стала снимать в прихожей ботики, но поняла, что не может справиться с застежкой – у нее слишком сильно дрожали пальцы. Да и кашель мешал, видимо, выскочив накануне на улицу в одной блузке, Ася всерьез простудилась.

Опустившись у ее ног на колени, Дмитрий помог ей избавиться от ботиков. Глядя на его склоненную голову, Ася почувствовала, что ей неудержимо хочется поцеловать Колычева в макушку с прядками светлых волос, по-мальчишески сбившихся в вихры.

Но когда Дмитрий поднялся, стало заметно, что в глазах его стоят слезы, а на лице застыла тоска. Пройдя в гостиную, он сел на диван и обхватил голову руками.

– Что с вами, Дмитрий Степанович? – осторожно спросила Ася. – Вам плохо?

– Плохо, Асенька, плохо. Я чувствую себя таким никчемным, ни на что не годным человеком. Мне всегда казалось, что я достаточно хорошо приспособлен к жизни, а ведь сегодня я не смог бы вас защитить. Знал, что вести вас в церковь опасно, и все же повел. Понимал, что на нас могут снова напасть, и до последней минуты уговаривал себя, что этого не случится. А когда убийца открыл стрельбу, я, как последний дурак, стоял посреди улицы и думал: «Ах, почему у меня опять нет при себе оружия?»

– Дмитрий Степанович, ну что вы такое говорите? Вы же закрывали меня от пуль... Да разве только это? Вы поверили моим словам, вы рисковали репутацией и карьерой, предоставив мне убежище... Вы распутали мое дело и теперь поможете мне восстановить мое имя! Вы по-настоящему спасли мне жизнь, потому что теперь я смогу снова жить, жить достойно, как человек, а не как затравленный зверь... Вы сами не представляете, как много вы для меня сделали и как я вам благодарна за все!

Ася ненадолго замолчала, а потом вдруг выпалила, неожиданно даже для самой себя:

– Дмитрий Степанович, я люблю вас! Я вас так люблю, что мое сердце не вмещает этой любви. Оно сейчас разорвется!

И схватив руку онемевшего Колычева, Ася принялась покрывать ее поцелуями и слезами.

Дмитрий подхватил Асю на руки и понес по лестнице на второй этаж.

«Что я делаю? Что? – стучало у него в мозгу. – А адвокатская этика? Она же моя подзащитная! Я схожу с ума...»

Он чуть не опустил Асю на ступеньки, но ее руки так нежно обвивали его шею, а губы что-то шептали, обжигая щеку Колычева горячим дыханием...

«К черту этику, – сказал он сам себе, открывая ногой двери в спальню Анастасии. – Я не могу потерять эту женщину. Она должна быть счастлива и пусть будет счастлива со мной. Вот в чем моя этика».

Приближалось Рождество. 22 декабря у Аси были именины – день святой Анастасии Узорешительницы.

Колычев вышел из ювелирной лавки на Кузнецком Мосту с небольшим изящным сверточком в руке и подозвал извозчика.

– Гони на Пречистенку, – сказал он вознице, усаживаясь в экипаж.

На днях Колычев получил большой гонорар за выигранное в суде дело и смог купить для Аси дорогой подарок – изумрудное колье. Барышня из ювелирной лавки, упаковывая покупку, завернула футляр с украшением в глянцевую бумагу с блестящими снежинками, завязала его ленточкой с замысловатым бантом, а под ленточкой укрепила большой красный цветок, называемый громоздким немецким словом «Weihnachtsstern» – «рождественская звезда».

– Я так завидую вашей даме, – сказала продавщица Колычеву. – Не каждую даму любят так сильно...

Остановив извозчика на углу Староконюшенного переулка, Колычев бегом добежал до нарядного белого особняка с ротондой и позвонил в парадную дверь.

Ему открыл пожилой лакей.

– Здравствуйте, господин адвокат, – сказал он, низко поклонившись.

– Здравствуй, голубчик. Анастасия Павловна у себя?

– Анастасия Павловна уехали-с, – тихо ответил лакей.

– То есть как – уехала? Ты, братец, ничего не путаешь?

– Никак нет-с, не путаю. Вот, извольте, вам письмо оставлено.

– Письмо? Неужели она уехала надолго? – удивился Дмитрий.

– Извольте письмо прочесть, ваша милость.

Разорвав конверт и развернув плотный, пахнущий хорошими духами лист бумаги, Колычев прочел:

«Милый Митенька! Прости, что не набралась смелости поговорить с тобой об этом вчера, не хотела портить наш последний вечер – он был таким дивным!

Митя, я была у врача и принесла оттуда самые горькие новости. У меня обнаружили туберкулез (так доктор называет чахотку), причем болезнь перешла уже в серьезную стадию. Вероятно, я заразилась в каторжной тюрьме, со мной в одной камере были больные женщины. Мой врач собирал консилиум, и все его коллеги в один голос говорят, что положение плохо, зиму я могу и не пережить, тем более в холодной Москве. Спасибо, что объяснили мне все честно.