Но вернемся к делам насущным: к мести Клайда. Киоскер, ранее работавший на маршруте в Квартале, нес на себе невероятный пиратский костюм — реверанс «Райских Киоскеров» в сторону фольклора и истории Нового Орлеана, клайдианская попытка связать воедино «горячие собаки» и креольские легенды. Клайд вынудил меня примерить его в гараже. Костюм, разумеется, был сшит на туберкулезную и недоразвитую фигуру бывшего киоскера, и никакими натягиваниями, толчками, глубокими выдохами и втискиванием на мое мускулистое тело поместить его не было возможности. Следовательно, был заключен в некотором роде компромисс. На свою шапочку я повязал красное сатиновое пиратское кашне. На мочку левого уха прикрутил одну золотую сережку — даже не сережку, а целый обруч из галантерейной лавки. К боковине своего белого халата английской булавкой я прицепил черную пластмассовую абордажную саблю. Едва ли внушительный пират, скажете вы. Тем не менее, изучив себя в зеркале, я был вынужден признать, что драматическим образом произвожу довольно привлекательное впечатление. Погрозив саблей Клайду, я вскричал: «Марш по доске, адмирал!» [Пираты заставляли пленников идти с завязанными глазами по доске, положенной на борт судна, до тех пор, пока те не падали в море.] Мне следовало бы догадаться, что это окажется чересчур для его буквального сосископодобного разума. Он весьма встревожился и кинулся на меня в атаку, размахивая вилкой, словно копьем. Мы несколько минут фехтовали, парируя выпады, по всему гаражу, точно два головореза в каком-либо особенно бессмысленном историческом фильме, и вилка с саблей неистово лязгали друг о друга. Осознав, что мое пластмассовое оружие едва ли сравняется с длинной вилкой в руках обезумевшего Мафусаила, осознав, что я наблюдаю Клайда в его худшем виде, я попытался завершить нашу маленькую дуэль. Я выкрикивал слова умиротворения; я умолял; я, наконец, сдался на его милость. Однако Клайд продолжал наступать на меня — мой пиратский костюм настолько удался, что очевидно убедил его в том, что мы вернулись в золотые деньки романтического старого Нового Орлеана, когда джентльмены решали вопросы сосисочной чести с двадцати шагов. Именно тогда мой замысловатый разум озарило. Я понял, что Клайд в самом деле пытается меня убить. Идеальная причина — самооборона. Я сыграл прямо ему на руку. К счастью для меня, я упал на пол. Отступая, я столкнулся с тележкой, утратил свое всегда сомнительное равновесие и рухнул. Несмотря на то, что головой я ударился о тележку довольно болезненно, с пола я весело закричал: «Вы победили, сэр!» А затем мысленно преклонил колени перед старой доброй Фортуной за то, что выхватила меня из челюстей смерти от ржавой вилки.

Я быстро выкатил тележку из гаража и направился в сторону Квартала. По дороге множество пешеходов одаряло мой полукостюм благосклонным вниманием. С хлопающей по боку абордажной саблей, серьгой, свисающей с мочки уха, красным кашне, сияющем на солнце так, что не пропустит мимо ни один бык, я решительно шагал по городу, вознося Господу хвалы, что еще жив, вооружившись против всех ужасов, поджидавших меня в Квартале. Множество громогласных молитв срывалось с моих непорочных розовых уст — иные в благодарность, иные с мольбою. Я молился Св. Мэтьюрину, которого призывают от эпилепсии и безумия, чтобы он помог мистеру Клайду (Св. Мэтьюрин, кстати сказать, является также святым покровителем шутов). За себя лично же я посылал смиренные приветствия Св. Медерику-Отшельнику, призываемому от кишечных колик. Размышляя о зове могилы, которого я только что едва избежал, я задумался и о своей матери, ибо меня всегда интересовало, какова окажется ее реакция, случись мне погибнуть, оплачивая ее прегрешения. Я мысленно вижу ее на похоронах — низкопробном дешевом мероприятии, проводящемся в подвале какого-нибудь сомнительного похоронного бюро. Обезумевшая от горя, со слезами, вскипающими в ее покрасневших глазах, она, вероятно, станет выдирать мой хладный труп из гроба, пьяно вопя: «Не забирайте его! О почему сладчайшие цветы должны увять и опасть со стеблей своих?» Похороны, вероятно, выродятся в полный цирк, мать моя будет все время тыкать пальцами в две дырки, оставленные у меня на шее ржавой вилкой мистера Клайда, издавая неграмотные греческие вопли проклятий и отмщенья. Всей процедуре будет присуща определенная плебейская зрелищность, могу себе вообразить. Вместе с тем, если мать моя окажется режиссером, трагедия, присущая моей смерти, вскоре превратится в мелодраму. Вырвав белую лилию из моих безжизненных рук, она разломит ее напополам и взвоет скоплению плакальщиков, доброжелателей, празднующих и праздношатающихся: «Подобен этой лилии был мой Игнациус. Теперь обоих у меня забрали и сломали.» И, швыряя лилию обратно в гроб, нетвердой рукой своей попадет она ею прямо в мое смертельно бледное лицо.

Ради матери я вознес молитву Св. Зите из Луччи, всю жизнь прослужившей горничной и претерпевшей множество лишений, — в надежде, что она поддержит мою мать в ее сражении с алкоголизмом и ночными бесчинствами.

Укрепившись своей интерлюдией религиозного отправления, я прислушался к хлопанью аболрдажной сабли о ляжку. Она казалась мне неким орудием высокой морали, подгонявшим меня в направлении Квартала, и каждый пластмассовый хлопок говорил: «Воспрянь духом. Игнациус. У тебя в руках устарашающий быстрый меч.» Я уже начинал себя чувствовать крестоносцем.

Наконец, я пересек Канальную улицу, делая вид, что не замечаю того внимания, которое обращали на меня все без исключения прохожие. Меня поджидали узкие улочки Квартала. Бродяга ходатайствовал было о предоставлении ему «горячей собаки». Я отмахнулся от него и решительно продолжил путь. К несчастью, ноги мои не поспевали за моей душой. Под лодыжками ткани уже умоляли об отдыхе и комфорте, поэтому я разместил тележку на обочине и уселся рядом. Балконы старинных зданий нависали над моей головой, подобно темных ветвям аллегорической чащобы зла. Символическим образом, мимо меня пронесся автобус «Страсть», едва ли не придушив меня своим дизельным выхлопом. Прикрыв на мгновение глаза, чтобы сосредоточиться и тем самым собраться с силами, я, должно быть, задремал, ибо помню только, что что меня грубо пробудил полицейский, стоявший рядом и тыкавший меня под ребра носком своего башмака. Должно быть, некий мускус, испускаемый моим телом, особенно привлекателен для правительственных властей. К кому еще, невинно ожидающему мать около универсального магазина, может пристать полицейский? За кем еще станут шпионить и на кого еще могут донести за то, что он подобрал беспомощного бездомного котенка из канавы? Подобно суке в течке, я, кажется, притягиваю всю клику блюстителей закона и санитарных инспекторов. Мир когда-нибудь доберется до меня под каким-либо смехотворным предлогом; я просто ожидаю того дня, когда меня поволокут в какой-нибудь застенок с кондиционированным воздухом и бросят меня там под флюоресцентными лампами и звуконепроницаемым потолком, чтобы я сполна заплатил за свои насмешки над всем, чем дорожат их ничтожные латексные сердца.

Поднявшись во весь свой рост — что само по себе достойное зрелище, — я взглянул сверху вниз на преступившего черту фараона и сокрушил его метким замечанием, которое, по счастью, понять ему не удалось. Затем я покатил тележку вглубь Квартала. Поскольку день был в самом разгаре, людей на улочках шевелилось немного. Я предположил, что местные обитатели до сих пор пребывают в постелях, приходя в себя после всех тех непристойностей, которым предавались прошедшей ночью. Многим, вне всякого сомнения, требовалась медицинская помощь: шов-другой там или тут, порванное телесное отверстие или сломанный половой орган. Я мог только воображать, сколько пар изможденных и порочных глаз пожирают меня голодными взорами из-за закрытых ставней, и гнал от себя подобные мысли. Мне уже начинало казаться, что я — особенно аппетитный бифштекс на мясном рынке. Тем не менее, никто не призвал меня завлекающе из-за ставней; те хитроумные интеллекты, что пульсируют, себя не помня, в своих темных апартаментах, вне всякого сомнения — более тонкие соблазнители. Я подумал, что, по крайней мере, вниз могла бы спорхнуть записка. Из какого-то окна вылетела банка из-под замороженного апельсинового сока и едва не попала в меня. Я нагнулся и подобрал ее, чтобы исследовать полый жестяной цилиндр на предмет наличия в нем какого-либо сообщения, однако на ладонь мне вытек лишь вязкий осадок концентрированного напитка. Что это — некий непристойный намек? Пока я размышлял над этой тайной и вглядывался в то окно, из которого этот контейнер могли швырнуть, к тележке приблизилось пожилое лицо без определенных занятий и взмолилось о франкфуртере. Неохотно я продал ему один, придя к безрадостному выводу, что, как обычно, работа мешает в самый важный момент.