Я прошел до берега моря, плескавшегося в каких-нибудь пятидесяти шагах от хижины Дашранта, сел на песчаном пригорке и закурил. Приближалась полночь, берег был пуст. Луна, практически полная, висела, как медаль, пришпиленная на небесной груди. Но какая именно медаль? Скорее всего, «Пурпурное сердце», за ранение в бою. Лунный свет накатывался волнами на берег, как будто луна набросила серебряную сеть на море и пыталась вытащить улов на песок.

Ко мне приблизилась женщина с корзиной на голове. Ее бедра при ходьбе колыхались в такт волнам, омывавшим ее ноги. Подойдя, она поставила корзину около меня и присела на корточки, заглядывая мне в глаза. Это была торговка арбузами, женщина лет тридцати пяти, явно привыкшая иметь дело с туристами. Энергично пережевывая плод бетельной пальмы, она показала мне ладонью на корзину, где сиротливо лежала половинка арбуза, калинги. Обычно торговцы не расхаживают по пляжу в такое время. Возможно, она сидела с каким-нибудь ребенком или ухаживала за больным и теперь возвращалась домой, а тут ей представилась возможность продать остатки товара.

Я сказал ей на маратхи, что буду рад купить дольку арбуза. Она, как все индийцы, была приятно поражена и прежде всего стала выяснять, где и как я научился говорить на этом языке, а затем уже отрезала мне солидный кусок. Я с удовольствием принялся есть арбуз, выплевывая семечки на песок. Женщина наблюдала за мной и отказалась принять купюру вместо запрошенной ею монеты. Она поднялась, пристроив корзину на голове, а я запел старую песню из индийского кинофильма, печальную и горячо любимую в народе:

Женщина в восторге взвизгнула и проделала несколько танцевальных па, прежде чем продолжить свой путь.

— Вот за это я тебя и люблю, — сказала Карла, опустившись на песок рядом со мной одним быстрым грациозным движением.

При звуке ее голоса и при виде ее лица частота и сила моего сердцебиения мгновенно подскочили, а из легких, казалось, разом выкачали весь воздух. Столько всего произошло с тех пор, когда мы виделись в последний раз, когда мы в первый раз занимались любовью, что на меня налетел целый шквал эмоций. Глаза у меня защипало, и будь я другим, не столь испорченным человеком, я заплакал бы. И как знать, возможно, это было бы как раз то, что нужно.

— Я думал, ты не веришь в любовь, — сказал я, стараясь не выдать своих чувств, не показать ей, что сделало со мной ее появление, какую власть она имеет надо мной.

— Ну, я просто имела в виду, что этим ты мне и нравишься, — засмеялась она, подняв лицо к луне. — А вообще-то я верю в любовь. Все верят в нее.

— Да? А мне казалось, что кое-кто разуверился в ней.

— Люди не теряют веру в любовь и не перестают желать ее. Они просто не верят больше в счастливый конец. Они верят в любовь и влюбляются, хотя и знают, что… что любовные истории почти никогда не заканчиваются так же хорошо, как начинались.

— Но в Небесной деревне ты, по-моему, сказала, что ненавидишь любовь.

— Да, я ненавижу ее, точно так же, как ненавижу ненависть. Но это не значит, что я не верю в них.

— Во всем мире нет другого такого человека, как ты, Карла, — произнес я нежно, с улыбкой глядя на ее профиль, обращенный к ночному морю; она ничего не ответила. — Так почему же?

— Что «почему же»?

— Почему я тебе нравлюсь?

— Ах, это… — Она повернулась ко мне, приподняв одну бровь. — Потому что я знала, что ты найдешь меня. Я знала, что мне нет необходимости писать тебе и сообщать, где я нахожусь. Я знала, что ты приедешь. Не знаю, откуда я знала, но знала, и все тут. И вот я услышала, как ты поешь этой женщине… Ты ненормальный, Лин, и вот это я действительно люблю в тебе. Я думаю, что вся доброта, какая есть в тебе, происходит от этой ненормальности.

— Моя доброта? — переспросил я, искренне удивленный.

— Да, в тебе много доброты, Лин. И знаешь… очень трудно устоять против настоящей доброты в крутом человеке. Насколько я помню, я не говорила тебе, как я восхищалась тобой, когда мы работали вместе в трущобах во время холеры. Я знаю, ты очень боялся и беспокоился за меня, но ты ничего не говорил, только улыбался, и ты все время был рядом — когда я просыпалась, когда засыпала. Я восхищаюсь тем, что ты сделал тогда, как мало чем восхищалась в жизни. Я вообще редко восхищаюсь чем-либо.

— А что ты делаешь здесь, Карла? Почему ты уехала из Бомбея?

— По-моему, было бы естественнее спросить, почему ты остаешься там.

— Ну, у меня есть на то причины.

— Вот именно. А у меня были причины, чтобы уехать.

Она повернула голову, всматриваясь в одинокую фигуру, бредущую к нам издали по берегу. Похоже, это был странствующий паломник с длинным посохом. Мне все-таки хотелось допытаться, что заставило ее уехать, но у нее было такое напряженное лицо, что я решил дождаться более благоприятного момента.

— Что именно ты хотела бы знать о моем пребывании на Артур-роуд? — спросил я.

Она вздрогнула при этом вопросе, а может быть, дрожь была вызвана ветром, подувшим с моря. На ней была свободная желтая майка и зеленая набедренная повязка. Она зарылась голыми ступнями в песок и обхватила руками колени.

— Странный вопрос.

— Я хочу сказать, что копы схватили меня в ту ночь сразу после того, как я покинул твой дом, чтобы встретиться с Уллой. Что ты подумала, когда я не вернулся?

— Ну… я просто не знала, что думать.

— Ты не подумала, что я решил бросить тебя?

Она нахмурилась. вспоминая.

— Да, сначала подумала что-то подобное и рассвирепела. Но когда выяснилось, что ты не вернулся в трущобы, в свою клинику, и что никто не знает, где ты, я решила, что ты… ну… занимаешься каким-то важным делом.

— Важным делом! — рассмеялся я горько и сердито. Я постарался прогнать эти чувства. — Прости, Карла. Я не мог послать оттуда весть ни тебе, ни кому-либо еще. Я сходил с ума, думая, что ты решила, будто я… просто бросил тебя.

— Когда я узнала правду — что ты в тюрьме — я была в отчаянии… Это вообще был очень тяжелый период в моей жизни. В этом… деле, которым я занималась… все пошло вкривь и вкось… так неправильно, Лин, так ужасно, что я, наверное, никогда не оправлюсь от этого. А затем я узнала про тебя. И все сразу… переменилось в моей жизни, коренным образом переменилось.

Я хотел попросить ее объясниться толком, потому что это, несомненно, было очень важно, но к нам медленно, с чувством собственного достоинства приблизился странник. Момент был упущен.

Странник действительно оказался садху, «святым человеком». Он был высоким, худым и загорелым почти до земляной черноты. На нем была набедренная повязка и множество ожерелий, амулетов и браслетов, космы спутанных волос свисали до пояса. Пристроив посох на плече, он приветственно сложил руки. Мы приветствовали его ответным жестом и пригласили сесть рядом с нами.

— У вас нет чарраса? — спросил он на хинди. — В такую прекрасную ночь было бы приятно покурить.

Я вытащил из кармана кусочек спрессованного чарраса и протянул ему вместе с сигаретой.

— Да благословит Бхагван вашу доброту, — нараспев отозвался он.

— Пусть и вас благословит Бхагван, — ответила ему Карла на безупречном хинди. — Мы очень рады видеть преданного служителя Шивы при полной луне.

Он ухмыльнулся, обнажив зубы с широкими промежутками и стал готовить чиллум. Когда глиняная трубка была набита, он приподнял ладони, чтобы привлечь наше внимание.

— Прежде, чем мы закурим, я хочу сделать вам ответный дар. Вы понимаете меня?

— Да, мы понимаем, — улыбнулся я.

— Хорошо. Я дам вам обоим благословение. Мое благословение останется с вами навсегда. Я благословлю вас следующим образом.

Он вытянул руки над головой и, держа их в таком положении, встал на колени и коснулся лбом песка. Затем выпрямился и опять наклонился. Он повторил поклоны несколько раз, бормоча при этом что-то неразборчивое.