Когда мужчина вновь повернулся ко мне, выражение его лица изменилось столь разительно, что у меня возникло чувство жалости к этому человеку, которому я был готов всадить нож в грудь минутой раньше. Глаза его всё ещё были безумными, неестественно широкими и белыми под коричневой радужной оболочкой, но неистовство в них сменилось выражением такого горя и страдания, что мне вспомнились руины каменных домов, которые во множестве встречались нам вдоль дорог. Он ещё раз взглянул на Кадера, и неуверенная улыбка затрепетала на его лице, черты его ожили, словно под воздействием электрического импульса. Он повернулся и пошёл прочь через толпу. Крепкие мужчины осмотрительно расступались перед ним, сострадание в их глазах боролось со страхом.

— Мне очень жаль, Лин, — мягко сказал Абдель Кадер. — Его зовут Хабиб. Хабиб Абдур Рахман. Он школьный учитель, вернее когда-то был школьным учителем в деревне по другую сторону гор. Он учил малышей, самых младших детей. Когда вторглись русские семь лет назад, он был счастливым человеком, имел жену и двух сильных сыновей. Присоединился к сопротивлению, как и все молодые мужчины в тех краях. Два года назад он вернулся с боевого задания и узнал, что русские напали на его деревню, использовав газ, какую-то разновидность нервно-паралитического газа.

— Они отрицают это, — заметил Ахмед Задех. — Но в этой войне они испытывают новые виды оружия, самого разного: мины и ракеты, много всего другого — экспериментальное оружие, никогда не применявшееся в прежних войнах. Вроде того газа, что они пустили в деревне Хабиба. Такой войны раньше не было.

— Хабиб бродил один по деревне, — продолжал Кадер. — Все были мертвы. Все мужчины, женщины, дети. Все поколения его семьи — дедушки и бабушки с обеих сторон, его родители, родители жены, дяди и тёти, братья и сёстры, жена и дети. Все — в один день, за какой-то час. Даже домашние животные — козы, овцы и куры, — все были мертвы. Даже насекомые и птицы были мертвы. Никакого движения, никакой жизни — никто не выжил.

— Он вырыл могилу… для всех мужчин…всех женщин…всех детей, — добавил Назир.

— Он похоронил их всех, — кивнул Кадер. — Всю свою семью, и друзей детства, и соседей. Это заняло очень много времени, ведь он был один, едва сумел справиться. Когда дело было сделано, он взял ружьё и вернулся в свой отряд моджахедов. Но утрата изменила его самым ужасным образом. Сейчас это совсем другой человек: он делает всё, что в его силах, чтобы поймать русского или афганского солдата, воюющего на стороне русских. И когда это ему удаётся, — а он захватил уже многих, после того, что случилось, он хорошо этому научился, — когда ему удаётся это сделать, он замучивает их до смерти, пронзая остро заточенным стальным лезвием лопаты. Именно этой лопатой он зарыл в землю всю свою семью. Она и сейчас с ним, пристёгнута поверх его тюка. Он привязывает руки пленников, заведённые назад, к лопате, лезвие которой упирается им в спину. Когда силы оставляют их, металлическое остриё начинает пронзать их тела, проходит через живот. Хабиб склоняется над ними, смотрит в глаза и плюёт в их кричащие рты.

Халед Ансари, Назир, Ахмед Задех и я, погрузившись в глубокое молчание, ждали, когда Кадер вновь заговорит.

— Нет человека, который знал бы эти горы и всю местность отсюда до Кандагара лучше, чем Хабиб, — закончил свой рассказ Кадер, устало вздохнув. — Он самый лучший проводник. Он успешно выполнил сотни поручений и будет сопровождать нас до Кандагара, где мы встретимся с нашими людьми. Нет человека более верного и надёжного, потому что нет в Афганистане никого другого, кто ненавидел бы русских больше, чем Хабиб Абдур Рахман. Но…

— Он совершенный безумец, — произнёс в наступившей тишине Ахмед Задех, пожав плечами, и я вдруг почувствовал, что испытываю к нему симпатию, но в то же время тоскую по своему другу Дидье. Именно он мог бы сделать такой безапелляционный и беспощадно честный вывод.

— Да, — сказал Кадер, он безумец. Горе разрушило его разум. А поскольку мы в нём нуждаемся, надо не спускать с него глаз. Его изгоняли из многих отрядов моджахедов — до самого Герата. Мы сражаемся с афганской армией, которая служит русским, но нельзя забывать, что они афганцы. Большую часть сведений мы получаем от солдат афганской армии, которые хотят помочь нам победить их русских хозяев. Хабиб не в состоянии осознать такие тонкости. У него только одно понимание войны: их всех надо убивать — быстро или медленно. Он предпочитает делать это медленно. В нём заряд такого жестокого насилия, что его друзья боятся его не меньше, чем враги. Поэтому, пока он с нами, с него нельзя спускать глаз.

— Я послежу за ним, — решительно заявил Халед Ансари.

Мы все взглянули на нашего палестинского друга. На его лице были написаны страдания, гнев и непреклонность. Кожа на переносице, от брови до брови, натянулась, широкая ровная линия рта выражала упрямую решимость.

— Очень хорошо, — начал Кадер и сказал бы, наверно, больше, но услышав эти два слова согласия, Халед покинул нас и направился к всеми покинутому, несчастному Хабиб Абдур Рахману.

Наблюдая, как он удаляется, я внезапно испытал сильнейшее инстинктивное желание крикнуть, остановить его. Это было глупо — какой-то иррациональный острый страх потерять его, потерять ещё одного друга. К тому же это было бы ещё и смешно — проявление какой-то мелочной ревности, — поэтому я сдержал себя и ничего не сказал. Я смотрел, как он протягивает руку, чтобы приподнять безвольно опущенную голову безумного убийцы. Когда тот поднял глаза и их взоры встретились, я уже знал, пусть и не понимая этого отчётливо, что Халед потерян для нас.

Я отвёл взгляд, ощущая себя лодочником, весь день шарившим багром по дну озера в поисках затонувшей лодки. Во рту пересохло. Сердце стучало, как узник в стены, так, что отдавалось в голове. Ноги словно налились свинцом: стыд и страх приковали их к земле. И подняв глаза вверх, на отвесные, непроходимые горы, я почувствовал, как будущее пронизывает меня дрожью — так трепещут усталые ветви ивы в грозу под раскатами грома.

ГЛАВА 33

В те годы главная дорога из Чамана, прежде чем выйти на шоссе, ведущее в Кандагар, пересекала приток реки Дхари, проходила через Спин-Балдак, Дабраи и Мелкарез. Протяжённость пути составляла около двухсот километров: машиной можно было добраться за несколько часов. Понятно, что наш маршрут пролегал не по шоссе, автомобилем мы не могли воспользоваться. Мы ехали верхом, пробираясь через добрую сотню горных ущелий, и это путешествие заняло больше месяца.

В первый день мы устроили стоянку под деревьями, Багаж — то, что мы переправляли в Афганистан и наши личные вещи — был выгружен на ближайшем пастбище, накрыт овечьими и козьими шкурами, чтобы выглядел с высоты как стадо скота. Среди этих тюков, было привязано и несколько настоящих коз. Когда окончательно сгустились сумерки, возбуждённый шёпот пронёсся по лагерю. Вскоре мы услышали приглушённый топот копыт: пригнали наших лошадей — двадцать ездовых и двенадцать вьючных. Они были не такие рослые, как те, на которых я учился ездить, и в моём сердце взыграла надежда, что с ними будет легче управиться. Большинство мужчин сразу же отправились вьючить лошадей. Я хотел было присоединиться к ним, но был остановлен Назиром и Ахмед Задехом, ведущим двух лошадей.

— Это моя, — объявил Ахмед. — А вон та — твоя.

Назир вручил мне поводья и проверил ремни на тонком афганском седле. Удостоверившись, что всё в порядке, он кивнул в знак одобрения.

— Хорошая лошадь, — проворчал он в своей добродушной манере, словно перекатывая камешки во рту.

— Все лошади хорошие, — ответил я цитатой из него же. — Не все люди хорошие.

— Лошадь превосходная, — согласился Ахмед, бросив восхищённый взгляд на ту, что предназначалась мне; то была гнедая кобыла, широкогрудая, с сильными, толстыми и сравнительно короткими ногами, живыми и бесстрашными глазами. — Назир выбрал для тебя именно её из всех, что у нас есть. Он первый, кому она приглянулась, но далеко не последний, так что кое-кто был разочарован. Он настоящий ценитель.