Внутри мечети было прохладно и безупречно чисто. Колонны с каннелюрами, украшенные мозаикой своды и большие пространства узорчатых полов блестели изразцами из мрамора и других пород камня. Но больше всего привлекал взор высящийся над всем этим огромный купол из белого мрамора — от него просто глаз нельзя было оторвать. Этот впечатляющий свод в сто шагов шириной был украшен крошечными блестящими зеркалами. Пока я стоял, открыв рот от удивления, наслаждаясь этой красотой, в мечети включили электричество, и вся огромная мраморная чаша над нами засияла как солнечный свет, отражённый от миллиона капелек озёрной водной ряби на ветру.

Халед тут же покинул нас, пообещав вернуться, как только сможет. Ахмед, Махмуд и я прошли в альков и уселись на пол, покрытый шлифованной плиткой. Вечерняя служба уже началась — я слышал призыв муэдзина ещё когда мы ехали в такси, — но многие люди в мечети были поглощены собственной молитвой. Удостоверившись, что я чувствую себя вполне комфортно, Ахмед объявил, что воспользуется возможностью помолиться. Извинившись, он направился к бассейну для омовений, где, согласно ритуалу, ополоснул лицо, руки и ноги, а потом вернулся на свободное место под куполом и приступил к молитве.

Я наблюдал за ним не без зависти к той лёгкости, с которой он вступил в общение с Богом, но не испытывая побуждения присоединиться к нему. Однако искренность его молитвы каким-то образом заставила меня ощутить ещё сильнее сиротство моей одинокой, обособленной души.

Закончив молитву, Ахмед направился к нам, и тут появился Халед. Выражение его лица было озабоченным. Мы сели в кружок, почти касаясь головами.

— У нас неприятности, — прошептал Халед. — В твою гостиницу приходила полиция.

— Копы?

— Нет, политическая полиция. Служба внутренней безопасности.

— Что им нужно?

— Ты. Вернее, мы все. Они что-то пронюхали. И в доме Кадера побывали. Вам обоим повезло: его тоже не застали. Что ты взял с собой из гостиницы, а что оставил там?

— С собой у меня паспорта, деньги и нож, — ответил я.

Ахмед ухмыльнулся.

— А ты начинаешь мне нравиться, — прошептал он.

— Всё остальное — там, — продолжал я. Не так много: одежда, туалетные принадлежности, несколько книг. Но там билеты на самолёт и поезд. Они лежат в сумке. Я уверен: только на них есть моё имя.

— Назир забрал твою сумку и ушёл из номера минутой раньше, чем туда вломилась полиция, — сказал Халед, ободряюще кивнув мне. — Но это всё, что он успел захватить с собой. Управляющий гостиницей — наш человек, он предупредил Назира. Самый неприятный вопрос: кто сообщил о нас полиции? По-видимому, кто-то из людей Кадера, очень близких к нему. Не нравится мне всё это.

— Не понимаю, — прошептал я. — Почему власти так интересуются нами? Ведь Пакистан поддерживает Афганистан в этой войне. В их интересах, чтобы мы провезли контрабанду для моджахедов. Им следовало бы помогать нам делать это.

— Они и помогают некоторым афганцам, но далеко не всем. Те, кому мы везём груз в Кандагар, — люди Масуда.[145] Пакистан их ненавидит, потому что они не признают Хекматияра[146] и других пропакистанских вождей сопротивления. Пакистан и Америка сделали ставку на Хекматияра как на следующего правителя Афганистана — после войны. А люди Масуда плюют всякий раз, когда речь заходит о Хекматияре.

— Сумасшедшая война, — добавил Махмуд Мелбаф хриплым гортанным шёпотом. — Афганцы так долго воюют между собой — чуть ли не тысячу лет. Но чем сражаться друг с другом, лучше сражаться …как вы там говорите … с оккупантами. Они наверняка побьют русских, но и между собой драться не перестанут.

— Пакистанцы хотят обеспечить выигрыш мира, после того как афганцы выиграют войну, — продолжил его мысль Ахмед. — Им не важно, кто выиграет для них войну, им нужно держать под контролем мир. Если бы они могли, отобрали бы у нас всё оружие, и медикаменты, и прочее и отдали бы их собственным…

— Ставленникам, — пробормотал Халед, и в этом сказанном им шёпотом слове отчётливо прозвучал нью-йоркский выговор. — Эй, вы слышите?

Мы все внимательно прислушались: где-то рядом с мечетью кто-то пел, звучала музыка.

— Они начали, — сказал Халед, вскакивая с пола с изяществом атлета. — Пора идти.

Мы поднялись и вышли из мечети вслед за ним, надели оставленную там обувь. Обойдя здание в сгущающейся темноте, приблизились к месту, откуда доносилось пение.

— Я… уже слышал такое пение раньше, — сказал я Халеду на ходу.

— Ты знаешь Слепых певцов? О, конечно же, знаешь. Ты был в Бомбее с Абдель Кадером, когда они пели для нас. Тогда я тебя впервые увидел.

— Ты был там в тот вечер?

— Конечно. Мы все там были: Ахмед, Махмуд, Сиддики, — его ты ещё не знаешь. Многие другие, кто отправится с нами в эту экспедицию. Все они были тогда там. На том сборище впервые обсуждалась поездка в Афганистан — собственно для этого мы и съехались. Ты разве не знал?

Задавая этот вопрос, он рассмеялся, сказано всё было, как всегда, просто и бесхитростно, и всё же его слова занозой застряли в моём сердце: «Ты разве не знал? Ты разве не знал?»

«Кадер ещё тогда планировал свою миссию, — подумал я, — в первый же вечер после нашей встречи». Я отчётливо вспомнил большую, всю в клубах дыма комнату, где Слепые Певцы выступали для узкого круга слушателей. Вспомнил еду, что мы ели, чаррас, который курили. Некоторые лица, что я видел в тот вечер, были мне хорошо знакомы. «Неужели все они были вовлечены в эту миссию?» Вспомнил юного афганца, с огромным почтением приветствовавшего Кадербхая, и при этом склонившегося в поклоне так низко, что был виден пистолет, спрятанный в складках его одежды.

Я всё ещё думал об этой первой ночи, обеспокоенный вопросами, на которые не мог ответить, когда мы с Халедом подошли к большой группе людей. Их было несколько сотен, они сидели, скрестив ноги, на плитках которыми был вымощен широкий двор, прилегающий к мечети. Слепые Певцы закончили свою песню, и все стали хлопать в ладоши, крича: «Аллах! Аллах! Субхан Аллах!» Халед повёл нас сквозь толпу к алькову, где в относительном уединении сидели Кадер, Назир и ещё несколько человек.

Я встретился взглядом с Кадербхаем, и он поднял руку, призывая меня присоединиться. Когда я подошёл, он схватил меня за руку и потянул её вниз, приглашая сесть рядом. Множество голов повернулось в нашу сторону. В моём растревоженном сердце столкнулись противоречивые эмоции: страх из-за того, что меня столь многие будут теперь ассоциировать с Кадер Ханом, и прилив гордости — ведь он меня одного позвал сесть рядом с собой.

— Колесо сделало один полный оборот, — прошептал он, положив руку мне на предплечье и говоря прямо в ухо. — Мы встретились с тобой, когда выступали Слепые Певцы, а теперь мы слышим их снова, приступая к своей миссии.

Он словно читал мои мысли, и, думаю, делал это намеренно, прекрасно сознавая оглушающий эффект своих слов. Внезапно я на него рассердился, даже прикосновение его руки к моей вызвало у меня гнев.

— Вы нарочно так подстроили, чтобы Слепые певцы были здесь? — спросил я со злостью, глядя прямо перед собой. — Так же как организовали всё заранее во время нашей первой встречи?

Он хранил молчание, пока я не повернулся и не взглянул ему прямо в глаза. Когда наши взгляды встретились, я почувствовал внезапно подступившие жгучие слёзы. Я сумел сдержать их, крепко сжав челюсти, — мои глаза остались сухими, но разум пребывал в смятении. Этот человек со светло-коричневой кожей и аккуратной белой бородкой использовал меня и манипулировал всеми, кого знал, словно рабами, посаженными на цепь. Но в его золотистых глазах я видел такую любовь, которая была для меня подлинным мерилом того, чего я страстно желал в самых сокровенных уголках своего сердца. Любовь в его мягко улыбающихся, полных глубокой тревоги глазах была отцовской любовью — другой такой я не знал никогда в своей жизни.