— Нет.

— Не страшно. Я покажу тебе, как это делается. Ты должен попытаться заснуть. Мы отправляемся в Афганистан завтра перед рассветом, в пять часов утра. Ожидание закончилось. Время пришло.

Кадербхай показал мне, как чистить пистолет Стечкина. Это оказалось сложнее, чем я думал: ему потребовался добрый час, чтобы ознакомить меня со всеми правилами обращения с ним, ухода и ремонта. То был волнующий час: те мужчины и женщины, которым довелось в своей жизни прибегать к насилию, знают, о чём я говорю: я был буквально пьян от наслаждения. Без стыда признаюсь, что этот час, проведённый с Кадером, когда он учил меня, как пользоваться автоматическим пистолетом Стечкина, как чистить его, доставил мне больше удовольствия, чем сотни часов, которые я потратил вместе с ним, чтобы постичь его философию. И никогда я не испытывал такой близости к нему, как в ту ночь, когда мы, склонившись над моим одеялом, разбирали и собирали это смертоносное оружие.

Когда он ушёл, я выключил свет и прилёг на койку, но заснуть не смог. Мой мозг в наступившей темноте был возбуждён, словно от воздействия кофеина. Сначала я думал о рассказанных Кадером историях. Я перемещался в том, другом времени по городу, который так хорошо узнал. Представлял Хана молодым человеком, сильным и опасным, боевиком босса мафии Чота Гулаба, гангстера с маленьким шрамом в форме розы на щеке. Я знал и другие фрагменты истории Кадера — от бандитов, работавших на него в Бомбее. Они рассказывали мне о том, как Кадербхай взял маленькую империю Гулаба под свой контроль, после того как этого гангстера со шрамом убили рядом с одним из его кинотеатров. Они живописали гангстерские войны, вспыхнувшие в городе, говорили о мужестве Кадера и его беспощадности, когда надо было сокрушить врага. Я знал также, что Кадер был одним из основателей совета мафии, вернувшего мир в город, поделив территории и добычу между выжившими бандами.

Лёжа в темноте и вдыхая запахи пистолета и смазки (пахло навощённым полом и сырым бельём), я думал, почему Кадербхай идёт на войну. Ему вовсе не обязательно было это делать: есть сотни других, таких как я, готовых умереть вместо него. Вспомнил его странную лучезарную улыбку, когда он рассказывал о своей первой встрече с Чота Гулабом. Запомнилось мне, какими быстрыми и молодыми были его руки, когда он показывал, как чистить пистолет и пользоваться им. И я подумал: может быть, он рискует жизнью вместе с нами просто потому, что тоскует по бурным дням своей юности. Эта мысль волновала меня: я был уверен, что она верна, хотя бы отчасти. Но ещё больше меня будоражил другой мотив его поступка: то, что он правильно выбрал время положить конец своему изгнанию и навестить родной дом и семью. Не мог забыть рассказанного им: кровавая вражда, унесшая так много жизней и выгнавшая его из дома, закончилась только после его обещания, данного матери: никогда не возвращаться.

Через какое-то время мои мысли потекли в ином направлении: я уже переживал, мгновение за мгновением, долгую ночь накануне своего бегства из тюрьмы. Тогда я тоже не сомкнул глаз, и тогда страхи тоже сменялись приподнятым настроением, а потом вновь накатывал ужас. И так же, как в ту ночь много лет назад, я поднялся с постели в полной темноте, ещё до первого шевеления и проблеска утра и собрался в дорогу.

Вскоре после рассвета мы сели на поезд, идущий до Чаманского ущелья. В нашей группе было двенадцать человек, и никто не проронил ни слова за несколько часов пути. Назир сидел рядом со мной, почти всё время мы были с ним наедине, но он так и не нарушил каменного молчания. Пряча глаза за стёклами тёмных очков, я смотрел в окно, весь во власти очарования живописным ландшафтом, стремясь раствориться в нём.

Отрезок пути Кветта — Чаман может служить предметом гордости прославленной железнодорожной магистрали. Петляя по глубоким узким ущельям, дорога пересекает ошеломляюще красивые реки. Я вдруг осознал, что повторяю про себя, словно строчки стихов, названия местечек, через которые проходил наш путь. Из Кучхлага в Бостан, через маленькую речку в Иару Карез, потом вверх на Шадизай. В Гулистане ещё один подъём, потом сглаженная кривая за древним высохшим озером в Кила Абдулла. Но бриллиантом, венчавшим эту корону из стальных полос- близнецов, стал, без сомнения, Ходжакский туннель. Его несколько лет строили англичане в конце девятнадцатого столетия. Пробитый в сплошной скале на протяжении четырёх километров, он был самым длинным в этой части континента.

В Хан-Кили поезд преодолел череду крутых поворотов, и мы сошли на последнем полустанке не доезжая Чамана, вместе с несколькими местными жителями в запылённой одежде. Нас встречал крытый, экзотично раскрашенный грузовик, куда мы и влезли, после того как платформа опустела, и направились по шоссе в сторону Чамана. Однако, не доезжая до города, свернули на боковую дорогу, которая заканчивалась безлюдной тропой. Вокруг было несколько поросших кустарником пастбищ, немногочисленные деревья. Мы находились примерно в тридцати километрах к северу от шоссе и Чаманского ущелья.

Высадившись из грузовика, который тут же уехал, мы собрались в тени деревьев, где нас уже поджидала основная группа. В первый раз мы были в полном составе — тридцать человек, все мужчины, и на мгновение у меня возникла ассоциация с группой заключённых, собравшихся на прогулку в тюремном дворе. Люди казались крепкими и решительными, выглядели здоровыми и хорошо подготовленными физически, хотя многие из них были очень худыми.

Я снял тёмные очки. Разглядывая лица, встретился глазами с человеком, пристально смотревшим на меня из глубины тени. Ему было около пятидесяти, может быть, немного больше, и он казался самым старшим после Кадербхая в нашей группе. Короткие волосы под коричневой афганской шапкой с закруглёнными краями, точно такой же, как у меня, были седыми. Короткий прямой нос разделял длинное, с впалыми щеками, заострённое лицо, изборождённое такими глубокими морщинами, что оно казалось изрезанным мачете. Под глазами — тяжёлые мешки. Театрально изогнутые брови, похожие на крылья летучей мыши, сходились на переносице, но особое внимание привлекали его глаза, глаза психически больного человека.

Когда наши взгляды встретились, он пошёл, спотыкаясь, в мою сторону. Пройдя несколько шагов шаркающей походкой, он дёрнулся всем телом и пошёл уверенней, а потом побежал, согнувшись, покрыв разделявшие нас тридцать метров длинными кошачьими прыжками. Забыв, что у меня пистолет на боку, я инстинктивно потянулся к рукоятке ножа и отступил на полшага назад. Мне был знаком такой взгляд, я видел такие глаза раньше. Этот человек хотел драться со мной, а может даже убить.

Когда он подбежал ко мне, крича что-то непонятное, откуда-то возник Назир и встал передо мной, загородив ему дорогу. Назир крикнул что-то ему в ответ, но тот, глядя на меня поверх его головы, вновь и вновь выкрикивал свой вопрос. Назир повторил свой ответ столь же громко. Безумный моджахед попробовал оттолкнуть Назира обеими руками, но с таким же успехом он мог бы попытаться сдвинуть дерево. Дюжий афганец стоял, как вкопанный, заставив сумасшедшего впервые отвести от меня взгляд.

Вокруг нас собралась толпа. Назир выдержал безумный взгляд мужчины и заговорил более мягко, с просительными нотками в голосе. Я ждал весь в напряжении, готовый вступить в драку. «Мы ещё даже не перешли границу, — думал я, — а мне уже чуть не пришлось пырнуть ножом одного из наших людей…»

— Он спрашивает, не русский ли ты, — пробормотал Ахмед Задех рядом со мной.

Слово «русский» он произнёс с алжирским акцентом, картаво выговаривая букву «р». Я увидел, что он показывает на моё бедро:

— Пистолет. И светлые глаза. Он думает, что ты русский.

Подошёл Кадербхай и положил руку на плечо сумасшедшего. Мужчина мгновенно обернулся, внимательно глядя на Кадера, готовый разрыдаться. Кадер повторил то же, что бормотал Назир, столь же успокаивающим тоном. Я не понимал всего, что он говорил, но смысл был ясен: «Нет. Он американец. Американцы помогают нам. Он здесь с нами, чтобы сражаться с русскими. Он поможет нам убивать их. Он поможет нам. Мы убьём много русских вместе».