Приблизившись к ней, я понял, что злобный взгляд предназначен не мне. Она уставилась с ожесточением и ненавистью на какой-то момент в прошлом, на какое-то место, или человека, или событие, приковывавшее ее внимание так же прочно, как цепь удерживает дрессированного медведя. Лицо ее покрывал толстый слой косметики — маска, которая была такой неестественной и так грубо пыталась ввести окружающих в заблуждение, что выглядела даже не столько гротескно, сколько трагически. Напомаженный рот был гораздо шире ее собственного, небрежно подрисованные брови также были чрезмерно большими, нарумяненные щеки начинались выше скул. Из угла рта вытекала тонкая струйка слюны, капавшей ей на колени. Пары неразведенного рома обволакивали ее, смешиваясь с еще более отталкивающими запахами. Голову украшал парик в стиле «помпадур» с толстыми черными локонами. Он был скособочен и открывал редкие седые волосы. На ней был надет зеленый шелковый китайский халат чонсам, укутывавший шею почти до самого подбородка. Она сидела, положив скрещенные ноги на стоящий перед ней стул. Обутые в мягкие шелковые тапочки, они были крошечными, как у ребенка. Руки, такие же беспомощные и невыразительные, как и обвислый рот, лежали на коленях словно обломки, выброшенные волной на пустынный берег.

Невозможно было определить ее возраст и национальность. Она могла быть испанкой, русской, в ней могла течь индийская, китайская или даже греческая кровь. Карла была права — когда-то она, несомненно, была красива — той красотой, которая складывается из суммы составляющих, не выражаясь в каких-либо определенных чертах, которая бросается в глаза, но не трогает сердце и превращается в уродство, если ее не подпитывают изнутри добрые чувства. В этот момент она не была красивой, она была уродливой. И Дидье оказался прав: она была побеждена и сломлена. Она дрейфовала по темным водам, которые вскоре должны были поглотить ее. Ее ум оцепенел и не вынашивал больше хитроумных и жестоких замыслов, в нем царила пустота.

Она не замечала меня, и я с удивлением осознал, что вместо злости и жажды отмщения испытываю стыд. Мне было стыдно, что я собирался сводить с ней счеты. Та часть меня, которая хотела… — Чего? Неужели убить ее? — была сродни мадам Жу. Глядя на нее, я понял, что гляжу на себя самого — такого, каким мне суждено стать, если я не избавлюсь от мстительности. И еще я понял, что в течение всех тех недель в Пакистане, когда я возвращался к жизни, я хотел отомстить не только ей, но и себе, своему чувству вины за смерть Кадера. Я был его американцем, который должен был гарантировать ему защиту от врагов и бандитов с большой дороги. Мне казалось, что если бы я был с ним, когда он отправился с лошадьми в свою деревню, его, возможно, даже не обстреляли бы.

Разумеется, это было глупо и, как обычно бывает с чувством вины, не вполне соответствовало истине. Назир сказал мне, что рядом с Кадером нашли несколько трупов в русской форме, с русским оружием. Мое присутствие там, скорее всего, ничего бы не изменило. Они схватили бы меня или убили, а Кадера ждал бы точно такой же конец. Однако то, что я почувствовал глубоко в сердце, увидев его припорошенное снегом мертвое лицо, не подчинялось рассудку. Я ощутил стыд и не мог стряхнуть его с себя. Но постепенно чувство вины и потери каким-то образом изменило меня. И вот теперь движимая ненавистью рука, собиравшаяся бросить камень отмщения, выпустила его. Мне казалось, что меня наполняет свет, что он приподнимает меня. И я почувствовал себя свободным — достаточно свободным, чтобы пожалеть мадам Жу и даже простить ее. И тут я услышал крик.

Крик был пронзительным, как визг свиньи, у меня от него ёкнуло сердце. Резко обернувшись, я увидел, что ко мне со всех ног несется Раджан, слуга-евнух мадам Жу. Он налетел на меня и обхватил руками. Я потерял равновесие, и мы, разбив стекло, едва не выпали из слухового окна. Я лежал на спине, свесившись с подоконника, надо мной было безумное лицо евнуха и карниз крыши под голубым небом. На темени и затылке я ощущал холодные ручейки крови, вытекавшей из порезов, оставленных битым стеклом. Пока мы боролись на подоконнике, острые осколки продолжали высыпаться из рамы, и я вертел головой, чтобы они не попали мне в глаза. Раджан, вцепившись в меня мертвой хваткой, как-то странно сучил и шаркал ногами, словно, упершись в стену, упрямо пытался бежать вперед. Я понял, что он старается вытолкнуть меня из окна, выбросившись вместе со мной. И это ему почти удалось. Я почувствовал, что мои ноги отрываются от пола и я смещаюсь под его натиском все дальше и дальше.

Я собрал все свои силы и, схватившись за оконную раму, с отчаянным рычанием втолкнул нас обоих обратно в помещение. Раджан упал, но тут же с удивительным проворством вскочил на ноги и снова кинулся на меня. Деваться мне было некуда, мы опять сцепились в смертельном объятии. Он схватил меня за горло, я пытался дотянуться левой рукой до его глаза. Ногти его были длинными и изогнутыми и прорвали кожу на моей шее. Закричав от боли, я схватил левой рукой его за ухо и, притянув его голову к себе, правой стал молотить его по лицу. После шестого или седьмого удара он вырвался от меня с наполовину оторванным ухом.

Отскочив от меня на шаг, он стоял, ловя ртом воздух и вперив в меня взгляд, полный ненависти, которая не знала страха и не слушала доводов рассудка. Кожа над одной из его сбритых бровей была надрезана, кровь заливала лицо, разорванная губа обнажала сломанный зуб. На голове тоже имелись многочисленные порезы, сделанные осколками стекла. Один глаз затек кровью, нос, похоже, был сломан. Всякий нормальный человек этим вполне удовлетворился бы. Но не Раджан.

С пронзительным и диким воплем он вновь устремился ко мне. Сделав шаг в сторону, я нанес ему правой рукой мощный удар сбоку по голове. Он стал падать, но схватился своей когтистой лапой за мою штанину и потянул меня за собой. Быстро вскарабкавшись на меня, как краб, он опять вцепился мне в шею и плечо.

Он был костляв, но высок и силен. Я так похудел на кадеровой войне, что мы с Раджаном были примерно в одной весовой категории. Я катался вместе с ним по полу, но был не в состоянии сбросить его. Голову он плотно прижал к моей груди, чтобы я не мог ударить его по лицу. Я почувствовал у себя на шее его зубы; его длинные острые ногти опять глубоко врезались мне в кожу.

Я дотянулся до своего ножа и, вытащив его, воткнул в бедро Раджана. Он взвыл от боли, приподняв голову, и я ударил его ножом в основание шеи. Нож вошел глубоко, прорезав мягкие ткани и хрящ и задев кость. Раджан схватился за горло и откатился от меня к стене. Он был побежден, у него не осталось сил бороться со мной. Все было кончено.

И тут я услышал крик.

Обернувшись, я увидел, как прямо из дыры в полу с нижнего этажа на чердак выбирается Раджан, целый и невредимый. Лысая голова, бритые брови, подведенные глаза и длинные ногти-когти, выкрашенные в зеленый лягушачий цвет. Быстро повернув голову обратно, я убедился, что Раджан, с которым я дрался, по-прежнему лежит у стены, стеная. «Двойник! — подумал я ошарашенно. — Они близнецы. Почему же мне никто не сказал об этом?» Второй Раджан бросился на меня с хриплым воплем. В руках у него был нож.

Он замахнулся тонким изогнутым лезвием, как саблей, собираясь воткнуть его мне в грудь. Увернувшись, я подскочил к нему и ударил его своим ножом сверху вниз, поранив плечо и руку. Но и он действовал быстро, успев нанести мне удар в руку ниже локтя. Из раны хлынула кровь; я в исступлении начал колотить Раджана кулаком правой руки, одновременно орудуя ножом, зажатым в левой. Но тут внезапно мой затылок пронзила темная кровавая боль. Быстро проскочив мимо второго Раджана, я обернулся и увидел первого в прилипшей к телу пропитанной кровью рубашке, с большим деревянным обломком в руках. Голова моя кружилась от нанесенного удара, кровь текла из ран на голове, на шее, на плече и на руке. Близнецы взвыли опять, собираясь броситься на меня. Впервые с тех пор, как началась эта безумная схватка, во мне зародилось семя сомнения, которое стало быстро расти: «Все это может кончиться для меня плохо».