Не отходя от стола, я взял ручку и переписал эти строки на листке бумаги. Сложив листок с украденным стихотворением, я засунул его в свой бумажник, закрыл тетрадь и оставил ее на столе в том же положении, в каком она была.

Я подошел к книжному стеллажу. В заглавиях книг мне хотелось найти ключ к душе женщины, которая выбрала их и читала. Небольшая библиотека, уместившаяся на четырех полках, была на удивление эклектична. Здесь стояли труды по истории древней Греции, по философии и космологии, книги о поэзии и драме. Переведенная на итальянский «Пармская обитель» Стендаля соседствовала с «Мадам Бовари» на французском, произведения Томаса Манна и Шиллера на языке оригинала — с книгами Джуны Барнс[83] и Вирджинии Вулф на родном языке этих писательниц. Я взял «Песни Мальдорора» Исидора Дюкасса[84]. Уголки многих страниц были загнуты, поля пестрели примечаниями, сделанными почерком Карлы. Немецкий перевод «Мертвых душ» Гоголя также изобиловал ее комментариями. Она поглощала, пожирала книги, они были все в следах и шрамах, оставленных ее рукой.

Половину одной из полок занимали штук двадцать таких же тетрадей, как и та, что лежала на столе. Я перелистал одну из них. Только сейчас я обратил внимание на то, что все записи в тетрадях сделаны на английском языке. Карла родилась в Швейцарии и, как я знал, бегло говорила по-немецки и по-французски. Однако свои самые сокровенные мысли и чувства она излагала на английском. Я с радостью ухватился за этот факт, говоря себе, что это очень обнадеживающий знак. Когда она разговаривала сама с собой, раскрывала свое сердце, она пользовалась моим родным языком.

Я походил по квартире, рассматривая вещи, которыми она окружила себя в своем жилище. На стене висела написанная маслом картина, изображавшая женщин у реки, несущих на головах глиняные кувшины с водой; за ними тянулась стайка детей с кувшинами поменьше. На одной из полок на видном месте красовалась вырезанная из красного дерева фигура богини Дурги[85] Она была окружена подставками для благовоний, а также бессмертниками и другими засушенными цветами. Я их тоже очень любил, но в городе, где было полно дешевых живых цветов, они встречались нечасто. Имелась у нее также коллекция находок: огромная пальмовая ветвь на стене, раковины и речные камни в большом пустом аквариуме, сломанная прялка, увешанная медными храмовыми колокольчиками.

Самым ярким пятном в квартире была ее одежда, хранившаяся не в шкафу, а на открытой вешалке и разделенная на две группы. Слева висели нарядные вязаные костюмы с длинными узкими юбками и вечерние платья, среди которых выделялось облегающее серебристое платье до пят с открытой спиной. Справа были собраны шелковые брюки свободного покроя, легкие шарфы, хлопчатобумажные блузки с длинными рукавами.

Под вешалкой была выставлена в ряд обувь — дюжины две пар. В конце ряда пристроились мои туфли, начищенные и зашнурованные. Ее туфли выглядели такими маленькими рядом с моими, что я, не удержавшись, взял одну из них в руки. Она была изготовлена в Милане из темно-зеленой кожи; сбоку была пришита красивая пряжка, петля от которой огибала низкий каблук. Туфли были дорогими и очень элегантными, но каблук с одной стороны стоптался, а кожа кое-где потерлась. Несколько белых царапин были замазаны зеленым фломастером, чуть отличавшимся от кожи по оттенку.

Позади туфель я нашел полиэтиленовый пакет со своей одеждой — выстиранной и аккуратно сложенной. Я отнес ее в ванную и переоделся. Затем я сунул голову под кран с холодной водой и держал ее там не меньше минуты. Надев старые джинсы и удобные ботинки и взлохматив волосы на привычный манер, я сразу почувствовал себя свежее и бодрее.

Я вернулся в спальню, проверить, как там Лиза. Она спала с умиротворенным видом и неуверенной улыбкой на губах. Я подоткнул простыню под матрас, чтобы женщина не скатилась с кровати, и включил на минимальную скорость вентилятор над ее головой. На окнах были решетки, входная дверь без ключа не открывалась, так что можно было со спокойной совестью оставить ее в квартире. Я постоял рядом с Лизой, наблюдая, как поднимается и опускается ее спящая грудь, и размышляя, написать Карле записку или не надо. Я решил не писать — пусть она поломает голову над тем, что я делал и о чем думал в ее доме. Снятую с себя похоронную одежду ее мертвого любовника я сложил в полиэтиленовый пакет, чтобы взять с собой. Я намеревался постирать ее и вернуть через несколько дней — будет повод увидеться с нею.

Я хотел уже разбудить Тарика, чтобы идти домой, но, обернувшись, увидел, что он стоит в дверях, сжимая в руках свою наплечную сумку. Лицо у него было заспанное, в глазах обида и обвинение.

— Ты хочешь бросить меня?

— Нет, — засмеялся я. — Но, по правде говоря, здесь тебе жилось бы гораздо лучше. Мой дом и сравнить нельзя с этим.

Он нахмурился, пытаясь понять мой английский и все еще не вполне веря мне.

— Ты готов?

— Да, готов, — буркнул он, помотав головой.

Подумав о туалете в трущобах и отсутствии воды, я посоветовал ему посетить туалет и хорошенько умыть лицо и руки в ванной. После этого я дал ему стакан молока и кусок кекса, найденный на кухне. Мы вышли на пустынную улицу и закрыли дверь, защелкнув замок за собой. Тарик огляделся, запоминая ориентиры и мысленно составляя по ним карту этого места. Когда мы отправились в путь, он держался рядом со мной, но на некотором расстоянии.

Мы шли по мостовой, потому что на тротуарах то и дело попадались спящие бездомные. Движения на улице практически не было, лишь изредка проезжал полицейский джип или такси. Все учреждения и магазины были закрыты, и в очень немногих окнах горел свет. Луна, почти идеально круглая, пряталась время от времени за проплывавшими низко над землей плотными облаками, предвестниками сезона дождей. С каждым днем их число возрастало и они все больше распухали; оставалось совсем немного времени до того, как они заполонят все небо и начнется дождь, повсеместно и навечно.

Добрались мы довольно быстро и через полчаса уже вышли на широкую дорогу, окаймлявшую восточную окраину нашего поселка. Тарик не заговаривал со мной по пути, я тоже упрямо молчал, думая о том, как мне поладить с мальчиком, чувствуя на своих плечах груз ответственности за него и опасаясь, что он будет большой обузой. По левую руку от нас простирался пустырь размером с футбольное поле, который женщины, дети и старики использовали в качестве туалета. На нем ничего не росло, земля за восемь месяцев засухи растрескалась и была покрыта толстым слоем пыли. Справа начиналась территория стройки, ее граница в некоторых местах была обозначена штабелями досок, стальных решеток и других материалов. Дорогу нам освещали только немногочисленные лампочки, свисавшие с натянутых над стройплощадкой проводов; метрах в пятистах впереди мерцали одиночные огоньки керосиновых ламп в трущобах.

С наступлением темноты многие справляли нужду на дороге, боясь крыс и змей, водившихся на пустыре, поэтому мы шли по тянувшейся сбоку от дороги узкой извилистой тропинке. По какому-то удивительному негласному уговору она всегда была чистой, и жители, возвращавшиеся в трущобы поздно вечером, могли идти уверенно, не боясь вляпаться во что-нибудь неподобающее. Тропинка изобиловала неожиданными резкими поворотами и глубокими рытвинами, но я часто гулял по ночам и хорошо изучил ее, так что велел Тарику идти за мной след в след, что он послушно и делал.

Другим недостатком тропинки была постоянная вонь, для посторонних совершенно невыносимая. Я-то привык к ней и даже воспринимал, подобно всем обитателям трущоб, как к что-то родное и близкое. Она сигнализировала, что ты благополучно добрался домой, под защиту коллективного убожества, избежав опасностей, подстерегающих бедняков на чистых и красивых городских улицах. Но я помнил, как мне чуть не стало худо от этой вони при первом посещении трущоб, какой подсознательный страх внушала мне она, проникая не только в легкие, но, казалось, даже в поры кожи.