Мы проверили запасы провианта. Раньше у нас было две козы. Одна из них во время обстрела убежала, и мы никогда больше её не видели, другую нашли забившейся в оканчивающееся тупиком углубление, образованное высокими скалистыми откосами.

Кроме этой козы у нас не было никакой другой пищи. Мука сгорела вместе с рисом, перетопленным жидким маслом и сахаром — от них осталась одна сажа. Запасы топлива были полностью израсходованы. Стальные медицинские инструменты пострадали от прямого попадания: большая их часть превратилась в бесполезную груду металла. Порывшись в обломках, я извлёк оттуда некоторое количество антибиотиков, дезинфицирующих средств, мазей, бинтов, игл для зашивания ран, ниток, шприцев и ампул с морфием. У нас оставались патроны и немного лекарств, мы могли растопить снег и получить из него воду, но отсутствие еды вызывало серьёзную тревогу.

Нас было девять человек. Сулейман и Халед решили, что надо покинуть лагерь. В другой горе, примерно в двенадцати часах хода на восток, была другая пещера, которая, как мы надеялись, даст нам надёжную защиту. Несомненно, русские поднимут в воздух новый вертолёт — не позднее чем через несколько часов. Да и их солдаты где-то неподалёку.

— Каждый заполнит снегом две фляги и будет держать их на теле под одеждой во время перехода, — перевёл для меня Халед распоряжение Сулеймана. — Мы возьмём с собой оружие, патроны, лекарства, одеяла, немного топлива, дров и козу. Ничего больше. В путь!

Мы вышли на пустой желудок и пребывали в этом состоянии ещё четыре недели, сидя на корточках в новой горной пещере. Ханиф, один из юных друзей Джалалада, был мясником в своей родной деревне. Когда мы прибыли на место, он забил козу, освежевал её, выпотрошил и разделил на четыре части. Из дров, которые мы захватили из разрушенного лагеря, разожгли костёр, добавив немного спирта из лампы. Ни один кусочек мяса не пропал даром, за исключением таких частей тела животного, как ноги ниже коленного сустава, что считаются харам, то есть запрещёнными для использования в пищу мусульманами. Тщательно прожаренное мясо было затем распределено на скудные суточные рационы. Мы хранили большую часть мяса в импровизированном холодильнике, выдолбленном во льду на дне снежной ямы. А затем мы четыре недели грызли сухое мясо и, перекручиваемые изнутри голодом, мечтали о добавке.

Только за счет нашей дисциплины и дружеской взаимной поддержки мясо одной козы четыре недели не давало девяти мужчинам умереть с голоду. Много раз мы пытались, выскользнув из лагеря, добраться до какой-нибудь из ближайших деревень, чтобы раздобыть немного дополнительной еды, но все они были заняты вражескими войсками — целая горная гряда была окружена патрулями афганской армии под командованием русских. К зверствам Хабиба добавился повреждённый нами вертолёт — всё это вызвало яростную решимость русских и солдат афганской регулярной армии покончить с нами. Отправившись однажды на поиски продовольствия, наши разведчики услышали объявление, эхом доносившееся из соседней деревни. Русский военный джип был оборудован громкоговорителем. Афганец говорил на пушту о нас как о бандитах и преступниках, уверяя, что создана специальная боевая группа для нашей поимки. За наши головы была назначена награда. Разведчики хотели было обстрелять джип, но подумали, что, возможно, это ловушка, чтобы выманить нас из укрытия, и речи охотников продолжали эхом отдаваться среди отвесных скал ущелья, как вой рыщущих стаей волков.

Очевидно, имея ложную информацию или идя по кровавому следу, тянувшемуся за Хабибом, русские, базирующиеся в окрестных деревнях, сосредоточили своё внимание на другой горной гряде к северу от нас, где и вели поиски. Казалось, мы были в безопасности в своей отдалённой пещере, и нам ничего не оставалось, как ждать все эти четыре самые холодные в году недели. Нас загнали в капкан, и мы умирали от страха и голода, прятались, передвигаясь ползком по затенённым участкам в дневное время и жались друг к другу ночью, лишённые света и тепла. И так, невыносимо медленно, проходил один ледяной час за другим. Нож войны вырезал из наших душ все желания и надежды, единственное, что поддерживало нас, когда мы обхватывали себя руками, чтобы хоть как-то согреться, была воля к жизни.

Я никак не мог привыкнуть к потере Кадербхая, отца моих грёз. Бог свидетель, я своими руками помогал его хоронить, однако не горевал, не оплакивал его. Для подобной скорби мне не хватало убеждённости: сердце не могло смириться с фактом его смерти. Я слишком сильно его любил, казалось мне в ту военную зиму, чтобы он ушёл просто так — умер и дело с концом. Если такая громада любви может просто исчезнуть в земле, не говорить больше, не улыбаться, тогда любовь — ничто. А в это я не мог поверить, пребывая в ожидании некоего неизбежного воздаяния. Тогда я не знал того, что знаю сейчас: любовь — улица с односторонним движением. Любовь, как и уважение, — это не то, что ты получаешь, а то, что ты отдаёшь. Но не зная этого в те горькие недели, не думая об этом, я отвернулся от этой появившейся в моей жизни пустоты на месте, где было столько любви и надежды, отказавшись испытывать тоску от этой потери. Я съёжился внутри холодного, скрывающего всё камуфляжа из снега и затенённого камня. Жевал кусочки оставшегося козьего мяса, и каждая минута, заполненная биением сердца и голодом, уводила меня прочь от печали и осознания истины.

Разумеется, мы в конце концов исчерпали запас мяса. Было собрание, где обсуждались варианты дальнейших действий. Джалалад и другие юные моджахеды хотели бежать из этой западни, прорвавшись через неприятельские заслоны, и как можно быстрее уйти в пустынные места провинции Заболь близ пакистанской границы. Сулейман и Халед неохотно согласились, что другого выхода нет, но настаивали на тщательном изучении диспозиции противника, чтобы наверняка выбрать место прорыва. С этой целью Сулейман послал юного Ханифа разведать местность вдоль сглаженной кривой, идущей с юго-запада на север и юго-восток от нашего укрытия. Он приказал молодому человеку вернуться не позднее чем через двадцать четыре часа и передвигаться только ночью.

Возвращения Ханифа мы ждали долго, голодные и замёрзшие. Пили воду, но это лишь на несколько минут прерывало наши мучения, а потом голод усиливался. Двадцать четыре часа растянулись до двух суток, пошли третьи, а о Ханифе не было ни слуха, ни духа. Утром третьего дня мы пришли к заключению, что он мёртв или захвачен в плен. Джума, погонщик верблюдов из крошечного таджикского анклава на юго-западе Афганистана, близ Ирана, вызвался отправиться на поиски Ханифа. Джума, темноволосый человек с тонкими чертами лица, ястребиным носом и чрезвычайно чувственным ртом, был близок к Ханифу и Джалаладу той близостью, которая неожиданно возникает между мужчинами на войне и в тюрьмах и редко выражается словами и жестами.

Таджикский клан погонщиков, к которому принадлежал Джума, занимаясь сопровождением торговых караванов, традиционно соперничал в этом с хазарейским племенем, откуда происходили Ханиф и Джалалад. Конкуренция между этими группами особенно усилилась в пору стремительной модернизации Афганистана. В 1920 году каждый третий афганец был кочевником. Через пару поколений к 1970 году кочевниками оставались всего 2 % населения. И хотя эти три молодых человека были соперниками, война тесно их сблизила, и они стали неразлучными друзьями. Их дружба окрепла в отупляюще скучные месяцы, нескончаемо тянущиеся между пиками боевых действий, и многократно была проверена в бою. В самом успешном для них сражении они, используя мины и гранаты, подорвали русский танк. Каждый из них носил на шее кожаный ремешок с маленьким кусочком металла, взятым из танка в качестве сувенира.

Когда Джума объявил, что пойдёт искать Ханифа, мы все знали, что не сможем помешать ему. Устало вздохнув, Сулейман согласился отпустить его. Не желая дожидаться наступления ночи, Джума вскинул на плечо автомат и выполз из укрытия. Он, как и все мы, не ел уже три дня, но когда в последний раз оглянулся, в его улыбке, обращённой к Джалаладу, были и сила, и мужество. Мы следили за тем, как удаляется его тонкая тень, перемещаясь по залитым солнцем снежным склонам под нами.