Сложившись пополам и опершись о бедро, я ощутил, как напряглись мышцы живота и ног. Я здорово похудел после голодовки в горах. Прямо отощал. С какой стороны ни посмотри, ничего хорошего. Я никуда не годился. Тут мое внимание приковали объемистые повязки на руках, и меня охватила паника.

— Что ты делаешь? — вскричал Махмуд.

— Хочу отделаться от этих тряпок, — ответил я, пытаясь сорвать бинты зубами.

— Подожди, я тебе помогу.

Пока он медленно разматывал бинты, я чувствовал, как пот стекает с моих бровей по щекам. Когда повязки были наконец удалены, я уставился на изуродованные клешни, в которые превратились мои руки, и попробовал пошевелить ими, согнуть и разогнуть пальцы. От мороза кожа на костяшках растрескалась, и вид у этих сине-черных ран был отвратительный, но все пальцы до самых кончиков были на месте.

— Скажи спасибо Назиру, — пробормотал Махмуд, разглядывая растрескавшуюся шелушившуюся кожу у меня на руках. — Врачи хотели отрезать тебе пальцы, но он не дал. Наставил на них свой «Калашников» и твой пистолет и не отпустил, пока они не обработали все твои раны до единой, включая обмороженные участки на лице. Кстати, он просил отдать тебе пистолет. Вот он.

Махмуд вытащил моего «Стечкина», завернутого в тряпье. Я попытался взять его, но пальцы не смогли удержать сверток.

— Давай, я пока подержу его у себя, — предложил Махмуд, сухо улыбнувшись.

— А где он сам? — спросил я. Боль и головокружение еще не прошли, но с каждой минутой становились все меньше, силы возвращались ко мне.

— Да вон, — кивнул Махмуд в угол. Обернувшись, я увидел Назира, спящего на такой же койке, как у меня. — Он отдыхает, но готов продолжить путь. Наши друзья могут прийти за нами в любой момент.

Я огляделся. Мы находились в большой палатке песчаного цвета. Пол был устлан соломой, на которой стояло десятка полтора складных походных коек. Между койками суетилось несколько человек в просторных афганских шароварах с рубахами навыпуск и длинных жилетах без рукавов; все детали их костюмов были одного и того же бледно-зеленого цвета. Они ухаживали за ранеными — обмахивали их соломенными веерами, умывали мыльной водой из ведер, выносили горшки и прочие отходы, выскальзывая из палатки сквозь узкую щель в парусиновом пологе, закрывавшем вход. Некоторые раненые стонали или громко жаловались на неизвестных мне языках. После нескольких месяцев на снежных вершинах Афганистана воздух на пакистанской равнине казался густым и тяжелым. В нем было перемешано столько разнообразных сильных запахов, что мой нос отказывался воспринимать их все и сконцентрировался лишь на одном, самом остром, — аромате индийского риса басмати [159], готовившегося где-то рядом с палаткой.

— Знаешь, старик, по правде говоря, я помираю от голода.

— Не волнуйся, скоро наедимся, — усмехнулся Махмуд.

— А мы… где? Это Пакистан?

— Да, — засмеялся он опять. — Ты ничего не помнишь?

— Помню, как мы бежали, а они стреляли в нас… откуда-то издалека. У них повсюду были расставлены минометы… Помню, как меня ранило… — Я пощупал бинты, обматывавшие мои ноги толстым слоем от колен до щиколоток. — Я упал… Потом вроде бы подъехал какой-то джип… или грузовик. Это правда было?

— Да, они подобрали нас. Люди Масуда.

— Масуда?

— Да, самого Ахмед Шаха, Панджшерского Льва. Они атаковали плотину, захватили две главные дороги — на Кабул и на Кветту — и окружили Кандагар. Они и сейчас осаждают этот город и, думаю, не уйдут оттуда, пока война не кончится. Мы влезли в самую гущу военных действий.

— Они спасли нас…

— Ну… А что им еще оставалось делать? Спасибо хотя бы за это.

— Почему «хотя бы»?

— Потому что это они разбомбили нас.

— Что?!

— Да, они. Когда мы стали спускаться с вершины, они приняли нас за врагов и обстреляли из минометов.

— Наши друзья нас обстреляли?

— Да. Дело в том, что стрельба шла со всех сторон одновременно. Афганская армия тоже стреляла по нам, но достали нас, я думаю, минометы Масуда. Кстати, они же заставили афганцев и русских отступить. Я сам убил двоих, когда они бежали. У Масуда теперь есть «Стингеры» — американцы дали им еще в апреле. Так что русские вертолеты больше не летают, моджахеды сбивают их повсюду. Будем надеяться, через два или три года война закончится, иншалла.

— Слушай, а какой сейчас месяц?

— Май.

— Сколько времени я здесь валяюсь?

— Четыре дня, Лин.

— Четыре дня… — Мне казалось, что прошла всего одна ночь, один долгий непрерывный сон. Я посмотрел через плечо на спящего Назира. — А с Назиром все в порядке?

— Ран у него тоже хватает, но он может двигаться. Поправится, иншалла. Он выносиливый и упрямый, настоящий шотор[160]! — рассмеялся Махмуд. — Если уж он на чем зациклится, то никто не заставит его свернуть с пути.

Я тоже засмеялся — впервые после пробуждения — и тут же схватился за голову, по которой словно молотом застучали.

— Да уж, я не стал бы даже пытаться.

— Я тоже, — согласился Махмуд. — Когда вас с Назиром ранило, мы с солдатами Масуда отнесли вас в автомобиль, хороший русский автомобиль. А потом переложили в грузовик, который ехал в Чаман. В Чамане пакистанские пограничники хотели отобрать у Назира оружие, но он дал им денег — из тех, что спрятаны у тебя на поясе, и они оставили ему автомат. Мы завернули тебя в одеяло и спрятали под двумя убитыми. Пограничникам мы сказали, что хотим похоронить их по доброму мусульманскому обычаю. Потом мы приехали в Кветту, в этот госпиталь. Тут они опять хотели отнять у Назира пушку, и пришлось дать им денег тоже. И еще они собирались отрезать тебе пальцы, из-за запаха.

Я поднес руки к носу и понюхал. Гнилостно-мертвенный запашок еще не выветрился. Он был слабым, но живо напомнил мне о сгнивших козлиных ногах, нашем последнем ужине в горах. Желудок мой выгнулся дугой, как кот перед дракой. Махмуд проворно схватил металлический таз и сунул его мне под нос. Меня вырвало черно-зеленой гадостью, и я беспомощно упал на колени.

Когда приступ прошел, я опять сел на койку и с благодарностью взял сигарету, которую Махмуд раскурил для меня.

— И что дальше? — спросил я.

— Где дальше?

— Что сделал Назир?

— А, Назир… Ну, он вытащил из-под полы свой «Калашников», наставил на них и сказал, что всех перестреляет, если они начнут резать тебя. Они хотели позвать полицейских, которые дежурят в лагере, но Назир ведь стоял у выхода из палатки, и им никак не пройти было мимо него. А я стоял с другой стороны и прикрывал его сзади. Так что они просто подлечили и забинтовали тебя.

— Ничего себе госпиталь, если для того, чтобы тебя лечили, надо ставить афганца с автоматом.

— Да, — согласился Махмуд совершенно серьезно. — А потом они стали лечить Назира. После этого Назир лег отдыхать, потому что не спал двое суток и тоже получил достаточно ран.

— А они не позвали охрану, когда он лег спать?

— Нет. Здесь ведь все афганцы — доктора, раненые и охранники. Только полицейские пакистанцы. Афганцы не любят пакистанских полицейских. У них всегда одни неприятности из-за них. У всех неприятности с пакистанской полицией. Поэтому они разрешили мне взять у Назира оружие, и я сижу, охраняю его. И тебя. Но подожди-ка! Кажется, это наши.

Полог откинули, ослепив нас ярким солнечным светом, и в палатку вошли четыре человека. Это были ветераны афганской войны, суровые люди, окинувшие меня таким взглядом, что возникало ощущение, будто они смотрят на меня сквозь прицел винтовки. Махмуд встал и прошептал им что-то. Двое из них разбудили Назира. Он спал глубоким сном, но взметнулся при первом же прикосновении и схватил будивших его за руки, чуть не повалив их. Однако, поняв по выражению их лиц, что это друзья, он успокоился и тут же кинул взгляд на меня. Увидев, что я сижу на своей койке в полном сознании, он ухмыльнулся так широко, что на лице, никогда не улыбавшемся, это смотрелось даже несколько устрашающе.