Салман посмотрел на меня, улыбаясь и чуть нахмурившись, отчего миндалевидный разрез его карих глаз стал выражен еще ярче.

— Ты вправду так любишь это место? — спросил он недоверчиво.

— Конечно! — ответил я чуть вызывающе. — Это не значит, что мне нравится здесь все. Есть много такого, что мне не нравится. Но я действительно люблю этот район. Я люблю Бомбей и, наверное, никогда не разлюблю его.

Он усмехнулся и отвел взгляд. Я постарался привести свои чувства в порядок, прогнать с лица беспокойство и сожаление. Но полностью мне это не удалось, печаль была сильнее меня.

Теперь я понимаю, что мучало меня тогда, какое чувство навалилосьь на меня, грозя навечно похоронить под собой. У Дидье даже было название для этого чувства: тоска убийцы, которая выжидает в засаде и внезапно набрасывается на тебя, не зная пощады. Я убедился на собственном опыте, что она может ждать годами, а затем, в самый счастливый день, вдруг сразить тебя безо всякого видимого повода. Но тогда, спустя год после смерти Кадера, я не мог уяснить себе то мрачное настроение, которое бродило во мне, вызревая в скорбь, которую я так долго сдерживал. Не понимая этого чувства, я боролся с ним, поскольку человек всегда борется с болью или отчаянием. Но тоска убийцы неуязвима, она не подчиняется нашей воле. Этот враг крадется за тобой, угадывая каждый твой шаг прежде, чем ты сделаешь его. Этот враг — твое собственное скорбящее сердце, и когда он наносит удар, от него нет защиты.

Салман опять повернулся ко мне; в его янтарных глазах мерцало раздумье.

— Когда мы преследовали подручных Гани, Фарид подражал Абдулле. Он очень любил его, как родного брата. Мне кажется, он стремился стать Абдуллой, думая, что нам нужен новый Абдулла, чтобы победить в этой схватке. Но такое ведь невозможно, согласись. Я старался объяснить ему это. Я всегда стараюсь объяснить это молодым парням, особенно тем, кто пытается подражать мне. Человек не может быть никем, кроме самого себя. Чем больше он хочет походить на кого-то другого, тем меньше от него толку. А, вот и наши.

Перед нами остановился белый «Амбассадор», из него вышли Фарид, Санджай, Эндрю Феррейра и крутой бомбейский мусульманин по имени Амир. Мы обменялись рукопожатиями, автомобиль уехал.

— Давайте подождем, пока Файсал припаркует машину, — предложил Санджай.

Файсала, который вместе с Амиром занимался рэкетом, навязывая свое покровительство богачам, действительно надо было подождать. Но Санджаю, кроме того, хотелось в этот погожий день покрасоваться вместе со всей нашей колоритной компанией перед проходящими мимо девушками, которые украдкой бросали на нас пылкие взгляды. Практически все вокруг понимали, что мы гунды, гангстеры. Мы были хорошо и модно одеты. У нас был бравый и уверенный вид. Мы были вооружены и очень опасны.

Из-за угла появился Файсал, знаком дав понять, что машина на приколе. Вместе с ним мы шеренгой направились к «Тадж-Махалу» по широкой площади, заполненной народом. Но народ был нам не помеха, встречные расступались перед нами. Вслед нам поворачивались головы и шелестел шепот.

Поднявшись по белым мраморным ступеням, мы вошли в ресторан «Шамиана», расположенный на первом этаже. Двое официантов усадили нас за длинный зарезервированный для нас стол у высокого окна, смотревшего во двор. Я сел в конце стола, поближе к выходу. Непонятная хандра, овладевшая мной под влиянием реплики Салмана, все усиливалась. Я специально занял место с краю, чтобы иметь возможность в любой момент уйти, не нарушая стройности рядов. Официанты приветствовали меня широкими улыбками, называя меня гао-алай, то есть, крестьянин. Они хорошо знали меня — гору, умевшего говорить на маратхи, — и мы поболтали с ними немного на провинциальном наречии, которое я освоил в деревушке Сундер четыре года назад.

Подали еду, все с аппетитом принялись за нее. Я тоже был голоден, но кусок не лез мне в горло, и я лишь из вежливости ковырял вилкой в тарелке. Выпив две чашки кофе, я честно попытался принять участие в общем разговоре. Амир пересказывал содержание увиденного им накануне индийского боевика, в котором гангстеры изображались как злобные головорезы, а одинокий и безоружный герой легко побеждал их всех. Под дружный хохот собравшихся он описал во всех подробностях поставленные в фильме драки. Лицо и приплюснутая голова Амира были покрыты шрамами, над глазами нависали кустистые брови, а усы сидели на вздыбленной волне полной верхней губы, как широкая корма кашмирской баржи. Он был смешлив и любил рассказывать разные байки, его уверенный звучный голос приковывал внимание слушателей.

Его неразлучный спутник Файсал был некогда чемпионом по боксу среди юниоров. В девятнадцать лет, после серии побед над другими профессионалами, он обнаружил, что его тренер присвоил и растратил все хранившиеся у него деньги, заработанные Файсалом в схватках. Файсал отыскал тренера, чтобы избить его, но остановился лишь тогда, когда тот перестал дышать. Ему присудили восьмилетний срок и навсегда дисквалифицировали как боксера. В тюрьме наивный несдержанный подросток превратился в хладнокровного и расчетливого молодого человека. Там его обнаружил один из помощников Кадера, выискивавший таланты, и последние три года заключения Файсал считался кандидатом в мафиози. Выйдя на свободу, он в течение четырех лет был правой рукой Амира и основной ударной силой в его процветающем рэкете. Он действовал решительно и беспощадно, добиваясь цели любой ценой. С его идеальными утонченными чертами лица он выглядел бы, наверное, слащаво, если бы не сломанный приплюснутый нос и не шрам, рассекавший левую бровь, которые придавали ему устрашающий вид.

Это была новая кровь, новые главари мафии, новые хозяева города: Санджай, ловкий киллер с внешностью кинозвезды; веселый Эндрю из Гоа, мечтавший занять место в совете мафии; седеющий ветеран и талантливый рассказчик Амир; хладнокровный молодой гангстер Файсал, который задавал только один вопрос, когда его посылали на дело: «Палец, руку, ногу или шею?»; Фарид, прозванный Палочкой-выручалочкой за то, что бесстрашно брался за любые проблемы и улаживал их, а также растил шестерых младших братьев и сестер после того, как его родители погибли во время эпидемии в трущобах; и, наконец, Салман, уравновешенный и скромный бомбеец, прирожденный лидер, распоряжавшийся жизнью сотен товарищей, входивших в маленькую империю, которую он унаследовал и держал в руках силой своей личности.

Все они были моими друзьями. И больше, чем друзьями, — братьями по оружию. Мы были повязаны кровью — подчас нашей собственной — и нерушимыми обязательствами друг перед другом. Если я нуждался в них, то они приходили на помощь независимо от того, что я сделал и что просил сделать их. Если они нуждались во мне, я был в их полном распоряжении без всяких колебаний и оговорок. Они знали, что всегда могут рассчитывать на меня. Они знали это с тех пор, как Кадер взял меня на свою войну и я пошел под пули вместе с ним. Точно так же и я знал, что могу рассчитывать на них. Когда мне надо было замести следы после убийства Маурицио, я обратился к Абдулле. А это очень надежный тест — попросить помощи, когда надо избавиться от трупа. Далеко не всякий выдержит его. Из тех, кто присутствовал за нашим столом, все прошли это испытание, некоторые по несколько раз. Это были проверенные люди, как выражались у нас в австралийской тюрьме. Это была подходящая компания для меня, человека вне закона. Я никогда еще не был в такой безопасности — даже находясь под покровительством Кадербхая, — и я не должен был бы чувствовать себя одиноким.

Но я чувствовал себя одиноким — по двум причинам. Во-первых, это была их мафия, но не моя. Для всех них на первом месте была сама организация. Я же был предан в первую очередь людям, а не мафии, братьям, а не братству. Я работал на мафию, но был для них посторонним. Я посторонний по натуре. Никакой клуб, или сообщество, или идея никогда не были для меня важнее, чем люди, участвующие в этом.