— Нет.

— Но все еще любишь.

— Да.

— А… как насчет меня?

Я не ответил ей, потому что не хотел, чтобы она знала правду. Я и сам не хотел знать ее. Тишина сгущалась и разбухала, я уже кожей ощущал, как она наваливается на меня.

— У меня есть друг, скульптор, — сказала она наконец. — Его зовут Джейсон. Ты знаешь его?

— Нет, не помню, чтобы мы встречались.

— Он англичанин, и у него типично английский взгляд на вещи, не такой, как у нас — американцев, я имею в виду. У него большая студия в Джуху. Я иногда бываю там.

Она опять замолчала. Мы сидели, погружаясь поочередно то в прохладу, доносившуюся с морским бризом, то в жару, поднимавшуюся с улицы. Ее взгляд обволакивал меня, как краска стыда. Я смотрел на наши руки, сцепленные на постели.

— Когда я была у него в последний раз, он разрабатывал новую идею, которая пришла ему в голову. Он заполнял гипсом пустую упаковку — ну, знаешь, пузырчатый целлофан, в котором продают игрушки, или такие штуковины из пенопласта, которыми обкладывают телевизоры. Он называет эти емкости негативным пространством и использует их в качестве формы для своих скульптур. У него уже сотни таких скульптур, изготовленных с помощью коробок для яиц, целлофановых упаковок для зубных щеток, наушников и тому подобного…

Я посмотрел на нее. В небесах ее глаз собирались маленькие грозы. Было видно, как губы формируют ее тайные мысли, готовясь высказать сокровенную правду.

— Я ходила по его студии, осматривая все эти белые скульптуры, и думала о том, что и сама я — такое же негативное пространство. Всегда была, всю свою жизнь. Всегда была формой, ожидавшей, что меня наполнит кто-нибудь или что-нибудь, какое-нибудь реальное чувство, которое придаст смысл моей жизни…

Когда я поцеловал ее, грозы, назревавшие в голубизне ее глаз, разразились в наших ртах, а слезы, струившиеся по ее пахнущей лимоном коже, были слаще меда, продуцируемого священными пчелами в жасминном саду храма Момбадеви. Я дал ей выплакаться за нас обоих. Я дал ей прожить всю жизнь и умереть за нас обоих в долгом медленном повествовании, которое вели наши тела. Когда ее слезы прекратились, мы оба погрузились в неустойчивую текучую красоту, порожденную исключительно Лизой, ее храбрым сердцем, и воплощенную в правде ее любви и ее плоти. И это почти сработало.

Я собрался уходить, и мы опять поцеловались — добрые друзья, любовники, окончательно нашедшие друг друга в столкновениях и ласках тел, но еще не вполне излечившиеся, не вполне возрожденные. Еще не до конца.

— Ты все-таки не можешь забыть ее, да? — спросила она, стоя на ветерке у окна и завернувшись в купальную простыню.

— Просто у меня сегодня кошки скребут на сердце, Лиза. Сам не знаю, почему. Столько всего было… Но это не имеет отношения к нам с тобой. У нас с тобой все было хорошо — во всяком случае, мне было хорошо.

— Мне тоже. И все равно мне кажется, что ты о ней думаешь.

— Нет, я сказал тебе правду. Я больше не влюблен в нее. Что-то случилось со мной, когда я вернулся из Афганистана. А может быть, это случилось там. Что-то… закончилось.

— Я должна рассказать тебе кое-что, — пробормотала она, и затем, повернувшись ко мне, заговорила громким и ясным голосом: — О ней. Я верю тому, что ты сказал, но я думаю, ты должен знать это, прежде чем ты решишь, что у вас с ней все кончено.

— Мне не требуется….

— Лин, подожди! Ты не понимаешь, ты не женщина. Но я уверена, что должна тебе сказать, потому что ты не сможешь решить это по справедливости, пока не будешь знать всей правды о ней, о том, что у нее в душе. Если после того, как я расскажу тебе, для тебя ничего не изменится, если ты будешь чувствовать то же самое, что и сейчас, тогда я буду уверена, что ты свободен.

— А если изменится?

— Ну, тогда, может быть, надо дать ей еще один шанс. Не знаю. Хочу только тебе сказать, что я толком не понимала Карлу до тех пор, пока она не рассказала мне об этом. А после этого я поняла ее. Поэтому… я думаю, ты тоже должен знать. И если у нас с тобой что-нибудь получится, я хочу, чтобы не осталось никаких недомолвок, чтобы все было ясно — в прошлом, я имею в виду.

— Ну хорошо, — согласился я, садясь на стул около дверей. — Рассказывай.

Она, по-прежнему кутаясь в простыню, снова забралась на кровать, подняв ноги и упершись подбородком в колени. Она изменилась, это бросалось в глаза. Ее движения были… более открытыми, что ли, а в глазах не было прежней жесткости, она сменилась какой-то чуть ли не томной раскованностью. Изменения были вызваны любовью, и этим они были прекрасны. Я подумал, не видит ли она что-нибудь подобное в моих глазах.

— Карла не рассказывла тебе, почему она уехала из Штатов? — спросила Лиза, зная, что Карла не рассказывала.

— Нет, — ответил я, решив не упоминать о намеке, который бросил Халед перед тем, как исчезнуть в снежной ночи.

— Ну да, она говорила, что не хочет рассказывать тебе. Я сказала, что это глупо, что ей надо раскрыться перед тобой. Но она уперлась — и ни в какую. Забавно, как все оборачивается, да? Тогда я хотела, чтобы она сказала тебе, так как думала, что это заставит тебя порвать с ней. А теперь сама говорю тебе об этом, думая, что это может дать ей еще один шанс — если ты захочешь его дать. Ну, короче, Карла была вынуждена уехать из Штатов. Ей пришлось бежать, потому что она… убила человека.

Я засмеялся. Сначала у меня вырывался короткий смешок, но затем он неудержимо перерос в громкий хохот, согнувший меня пополам на стуле.

— Не вижу в этом ничего смешного, Лин, — нахмурилась Лиза.

— Нет, конечно, — выдавил я, борясь со смехом. — Само по себе это не смешно. Но дело в том, что… Черт! Если бы ты знала, сколько я мучался, не решаясь раскрыть перед ней свое испоганенное прошлое! Я говорил себе, что не имею права любить ее, будучи беглым арестантом. Согласись, это чертовски забавно.

Она смотрела на меня, покачиваясь на кровати, но не смеялась.

— Ну ладно, — хохотнул я в последний раз и взял себя в руки. — Я слушаю.

— Она подрабатывала нянькой в одном доме, — начала Лиза, и по ее тону было ясно, что она относится к этому очень серьезно, — хотя сама была еще совсем девчонкой. Этот тип был отцом ребенка.

— Об этом она рассказывала.

— Да? Тем лучше. Так вот, никто и пальцем не пошевельнул в связи с этим. Она была сама не своя. И однажды она добыла пистолет, пошла в этот дом, когда он был там один, и застрелила его. Она сказала, что выстрелила шесть раз — два раза в грудь и четыре в пах.

— Кому-нибудь было известно, что это она?

— Она точно не знает. Уверена только, что не оставила отпечатков и что никто не видел, как она выходила из дома. Она выкинула пистолет и как можно быстрее покинула страну. Она никогда не возвращалась туда и не знает, заведено на нее дело или нет.

Я откинулся на стуле и издал долгий вздох. Лиза внимательно наблюдала за мной, чуть прищурившись, — совсем как тогда, много лет назад, у Карлы.

— Хочешь еще что-нибудь рассказать в связи с этим?

— Нет, — покачала она головой, все так же пристально глядя на меня. — Это все.

— О’кей, — вздохнул я и, проведя рукой по лицу, поднялся. Подойдя к Лизе, я встал на колени на кровать рядом с ней, приблизив к ней лицо. — Я рад, что ты рассказала мне это, Лиза. Это многое… проясняет, пожалуй. Но не меняет абсолютно ничего в моих чувствах. Я, конечно, готов помочь ей, если могу, но не могу забыть… того, что произошло между нами… и не могу простить. Я хотел бы, но не могу. Это очень упростило бы все. Любить человека, которого не можешь простить, — в этом нет ничего хорошего.

— Еще хуже любить человека, которого не можешь получить, — отозвалась она, и я поцеловал ее.

Я спустился на лифте в вестибюль. Кроме меня, в кабине никого не было, не считая множества моих отражений в зеркалах позади и по бокам. Все они были очень серьезны и молчаливы и избегали смотреть мне в глаза. Выйдя на улицу через стеклянные двери, я спустился по мраморным ступеням, пересек широкую площадку перед Вортами Индии и остановился на набережной в тени прославленной арки, наблюдая за туристами, возвращавшимися на судах с морской прогулки и фотографировавшими друг друга на фоне набережной. «Интересно, — подумал я, — сколько из них счастливы, беззаботны и… просто свободны? Сколько из них испытывают печаль? Сколько…»